— Па-ап… Хочешь, я тебе большую-большую тайну скажу? Только она очень серьезная и ты, пожалуйста, не смейся…

— Если серьезная, то лучше не говори. Лишний язык по жизни — беда.

— Это про тебя тайна.

— Тогда говори.

— Я о тебе мечтала. Много лет. И я знала, что когда ты придешь, будешь меня от всего защищать. Но зато будешь меня воспитывать, ну, как отец. Понял?

— Пока нет, — серьезно ответил он, чувствуя, что и дочка вовсе не детский лепет несет, — Говори в открытую, Светик, между своими напрямки давай.

— Хорошо, буду в открытую. Па-ап, ты это… В-общем…

— Ну-ка, не мямли!

Светик коротко вздохнула, плотнее прижалась к нему и медленно, с расстановкой, произнесла:

— Я хочу, чтобы ты меня порол. Чтобы за все наказывал — строго и сильно. А я у тебя буду послушная и терпеливая…

Пауза показалась ей вечностью. Она даже сжалась в ожидании насмешки или отказа. Но он оказался понятливым папой:

— Может, ты и права. Ладно, дочка — буду тебя наказывать, как положено. А не забоишься порки?

Она молча помотала головой, все теснее прижимаясь к его плечам. Потом еще раз вздохнула:

— Я столько мечтала о твоей руке, о строгости… И загадала себе — если ты меня выпорешь, значит, вернулся навсегда.

— Даже так? — он покачал головой. — Значит, и впрямь по-серьезному. Ну и я по-серьезному: от слов своих не отступлю.

Светка еще раз тиснула руками его плечи, потом резко отстранилась, но ладонями удержала его голову, чтобы он пока не поворачивался. Не дрогнувшей рукой отец налил себе полстакана водки, слыша за спиной такие понятные, но уже почти забытые звуки: шорох расстегнутых пуговиц, шелест домашнего халатика, который вдруг появился в поле его зрения, аккуратно перевесившись через спинку соседнего стула. Потом глухой шлепок выложенного на стол, возле его руки, широкого кожаного ремня с двумя рядами окантованных медью дырочек. Сверху халатика лег черный простенький лифчик — и как-то не к месту подумалось: надо Светику чего поприличнее купить. Как доярка ходит…

Он не оборачивался, ожидая, что еще сделает или скажет дочка. Слегка охрипшим от волнения голосом она спросила:

— У нас в спальне есть скамейка. Мне на нее ложиться?

Отрицательно качнул головой:

— На скамейке, Светик, это если розгами. А под ремень… Давай на кушетку.

Тихо вздохнули старые пружины. Теперь можно было обернуться. Отец взял со стола уложенный дочкой ремень, негромко сказал: — В другой раз подавать будешь в руки. Или ремень, или розгу, или чего там еще приговорим. Запомнила? — И подошел к кушетке.

Света лежала лицом вниз, вытянушись в струнку и уткнув лицо в скрещенные впереди руки. Очень хороша была фигурка девушки, налитая юной красотой и крепостью. Только одна красота скрывалась: бедра Светы туго обняли синие трусики…

Он сам почувствовал, как предательски дрогнул голос:

— Ты бы еще шубу надела.

Девушка, едва приподняв голову, негромко ответила:

— Я знаю, что секут… голую. Я так легла, потому что… Сними их сам!

Молча наклонился, молча взялся жесткими пальцами за тонкую ткань. Словно сам себе проговорил: — Такой ерунды моя дочка носить не будет… — и одним движением просто порвал трусики, отбросил в сторону клочья ткани, выпуская на свободу налитые полушария крепкого, уже по-настоящему женского зада. По-хозяйски огладил тело от шеи до колен, пришлепнул ладонью по попе…

— Красивая ты выросла, Светик!

Под ладонью дрогнули горячие бедра:

— Я для тебя росла! Не ласкай пока, папка, наказывай! Ну же, бей меня! Бей!

…И он поднял ремень. Коротко жахнула по голому телу тяжелая полоса, так же коротко и сильно дрогнули напряженные ноги. Света приподняла лопатки, напряглась еще сильнее, но негромко и властно прозвучали его слова:

— Не бойся, Светик. Лежи ровно…

— Я не боюсь. Бей сильнее! Бей меня!

Вот теперь, со второго удара, он действительно начал ее бить… Ремень тяжело врубался в тело, печатал широкие полосы, выбивал из груди девушки короткие трудные стоны:

— М-м… М-м…

Она круто вскидывала зад, била ногами и все сильней изгибалась в стороны: ремень хлестал с такой силой, что медные колечки на отверстиях ровными линиями рисовались на каждой широкой полосе удара…

После двадцати полновесных тяжелых ремней он хрипло выдохнул:

— Ну как, дочка? Не сладко, когда ремнем по голеньким булочкам?

— От тебя — нормально… — прерывающимся голосом ответила девушка, — только ты всегда будь… строгий…

— Я свое слово держу, Светик. А теперь — на память, чтоб знала, как оно не только по задним булкам. Готова?

— Да…

— А вот так оно будет по спинке! — трижды подряд хлестко и сочно уложил тяжелый ремень на вздрагивающее тело…

— А вот так — по плечикам! — хлещет по лопаткам, оставляя жаркие полосы.

— А вот будет по ляжечкам! — и Светка, мучительно охая, судорожно дергается от ударов по ляжкам…

Закончив «ознакомительную» порку, мужик несильно пришлепнул ладонью по горячим от ремня половинкам:

— Запомнила?

— Запомнила. Больней всего, когда по плечам.

— Это потому, что ремень с медяшками, и бьет этими медяшками по лопаткам. А вот если наказывать розгой, то больней всего по спине будет. Ладно, вперед зарекаться не будем.

На третий день после этого Света нашла у себя в спальне аккуратно перевязанный пакет. В нем оказались гарнитуры очень красивого и явно дорогого белья. Неловко смутившись от бурных проявлений девичьего восторга, отец оправдывался: — В таких задрипанных трусах тогда легла… Не может мой Светик в плохом ходить!

— Можно я прямо сейчас примерю?

— А в чем проблема? Красуйся, для того и куплено!

Еще через пять минут она снова повисла у него на шее, болтая ногами: кружевное белье не просто «сидело» на ладной девичьей фигурке, а делало из нее настоящую кооролеву красоты, и Светка это мгновенно поняла всем своим женским существом. По очереди она примерила все комплекты, то и дело мелькая то в спальню, то в зал переодеваться.

Мужик с нескрываемым удовольствием оглядывал дочку в каждом новом гарнитуре: вот этот, черный, плотно и красиво облегает бедра, вот этот небесно- голубой чашами подымает налитые груди. А вот этот… Ну, этот просто все напрочь открывает: ниточка на сосках, крошечный лоскуточек на лобке и ниточка на талии. Светка провела ладонями по телу, повернулась кругом, потом еще раз, прошлась по комнате и то-ли смущенно, то-ли восторженно сказала:

— Па-ап, я в нем… Хуже, чем совсем голая!

— Ну почему — хуже? Такую красу прятать — грех. Ты только, того… На мелочи ее не разменивай! Краса уйдет, у разбитого корыта и останешься, если по-уму не жить!

Света минутку молчала, потом откинула с лица рассыпавшуюся волну волос и серьезно ответила:

— Не разменяю. Ни по мелочам, ни по крупному… Ты только научи меня жить, по всем статьям научи…

— Научу, дочка. Это как бог свят, научу. Однако… однако это трудно, Светик. Чтобы круто жить, надо поначалу в такой грязи изваляться, через такие муки пройти, что ты пока и не зарекайся. Жизнь покажет, что к чему.

— А пусть начнет показывать… вот прямо сейчас! Если через тебя покажет, то вот прямо сейчас, или когда угодно и как угодно! Только чтоб без пустых обещаний и на полном серьезе!

Он передернул плечами, на минуту задумался, потом кивнул головой:

— Будь по-твоему. Точней, уже по-нашему. Только не гони лошадей — насчет «прямо сейчас», всякому овощу свой фрукт…

2002 г.