Машенька от волнения, которое загнала глубоко внутрь, но которое все равно не отпускало, заминок и «послаблений» Евгения Венедиктовича не заметила, однако Машенька-старшая… При смене прута, одновременно поправив налипшие на плечи волосы дочери, одними глазами указала мужу на «некоторые недостатки проходящего воспитательного процесса» и тем же взглядом подбодрила его. Воспрянув духом, Евгений Венедиктович воспрял и розгой — Машенька от очередного удара тяжело замычала, пытаясь приподняться на животе, а дядюшка Григорий аж крякнул, вдруг одобрительно хлопнул Александра по колену:
— Ишь, молодца! Другая бы уже дуром орала, а она! Глянь, какая молодца!
Александр, пунцовый от волнения и вожделения, (что было ну почти незаметно в тени свечей) согласно кивнул и ломающимся баском, чуть прокашлявшись, тоже одобрил:
— Великолепно! Я восхищен!
Машенька (та, которая на лавке) не могла сказать, что услышала или поняла сказанное, но по интонациям, по мгновенному перекрестку взглядов (ее — из-под руки и сбившейся челки, его — сквозь дымок неумело раскуренной сигары), почувствовала — все хорошо… Все очень хорошо! А теперь можно уже и отдаться отцовской розге, которая…
— М-м-м…
Ой, как все же бооольно сегодня…
x x x
Послание Пал Платонычу получилось действительно коротким. В стиле незабвенных графа Суворова и матушки Екатерины. От генерала императрице — «Ура! Варшава наша!» — и ответное еще короче — «Виват, фельдмаршал!». Примерно так же постарался и Евгений Венедиктович: «Приглашение принято. Будем вовремя. Семья Н-ских…»
Машенька-старшая была в восторге от литературных талантов мужа, а младшая, вся в рождественских воспоминаниях, вежливо поаплодировала папеньке кончиками пальцев. Тем более, что предстоящий «раут» (ну, пока назовем именно таким, светским словом), несмотря на все заверения матушки и ее собственных мыслей по этому поводу, слегка настораживал. Спустя некоторое время она рискнула высказать эти опасения и Евгению Венедиктовичу:
— Папенька, вы как-то говорили, что никакой состязательности и тем паче «подвигов» в деле домашнего воспитания нет и быть не может…
— Бесспорно, Машенька, бесспорно. Ничего лишнего, кроме свято положенного очищения от греха, родительской или родственной рукой, под пристальным и добрым приглядом тех семейных, кои допущены к такому действу. Впрочем, в установке некоторых положения Домостроя… — прервался сам, видя нетерпеливо двинувшиеся губы дочери: — Но к чему это странный вопрос?
— Но там ведь будут одновременно наказывать нескольких девушек и, если я правильно поняла, похвалы дождется только та, которая подаст голос позже остальных?
— Именно так. Это нечто, нечто… — поискал слово. — Нечто вроде…
— Игр древней Олимпии или Спарты! — подсказала дочь и Евгений Венедиктович, на что уж опытный оратор, попался сразу:
— Да, почти так.
И тут же понял, что попал в логический парадокс, которым не замедлила воспользоваться Машенька:
— Но ведь состязательность претит духу Домостроя.
— Это показ достижений нашего домостроя и его учений! — нашелся Евгений Венедиктович, а Машенька тут же старательно заверила, что она никоим образом не ставит под сомнение, не отказывается и чтобы папенька даже тени таких мыслей не держал, она будет очень стараться, и что…
Евгений Венедиктович прервал ее пояснения легким отцовским поцелуем и ответно заверил, что не сомневается в ее воле и старании. О нестыковке по поводу «доброго пригляда тех семейных, которые допущены» Машенька благоразумно умолчала. Несмотря на растущий стыд и волнение (еще большее, чем при Александре под Рождество!), она вдруг захотела на деле показать и родителям, и всем-всем-всем, что она! Ну, вот она! Что именно «вот она!», пока сама не поняла, но твердо уверила сама себя, что «петь песни», как выразилась маменька, уж точно не будет… Не в опере!
Ехать пришлось не так уж чтобы долго, но в легкую двуколку, которую заложили для женской половины семьи, Машенька пришлось забраться ни свет, ни заря: имение Пал Платоныча находилось более чем в половине дня пути от города. Приехали туда часа в три пополудни — причем папенька уже встречал их, покинув двуколку и бричку с сопровождающей прислугой часа два до того — верхами, вместе с гайдуком Василием.
Кроме папеньки, встречал конечно же и сам Пал Платоныч, и его супруга, охотно расцеловавшая обоих Машенек (ой, как цепко прошлась она глазами по младшей!), и еще кто-то, кого в суете толком не разглядела и не запомнила. Гости все прибывали, и из окна отведенной им комнаты Машенька насчитала уже четыре семьи, а сколько будет всего, спрашивать постыдилась.
Дочка Пал Платоныча, остроносая и вертлявая Лиза, почти сразу вцепилась в Машеньку мертвой хваткой и после легкого обеда стала таскать туда-сюда по двору, по окрестностям. Она при этом вовсе не стыдилась, рассказывая, что приехали М-вы, Н-ские, — ну, они вроде как ваши дальние родственники? Машенька подтвердила), потом обязательно обещались Гр-вы и даже приедет сам Нил Евграфович! Почему при имени Нила Евграфовича надо делать круглые глаза и говорить страшным шепотом, Машенька не поняла, но заранее прониклась если не опаской, то уважением.
В легкой болтовне, среди которой отдельными ценными «камушками» проскальзывали сообщения о предстоящем завтра действии (Лиза видела это трижды, и в прошлом году сама участвовала! Правда, была еще маленькой и ей дали всего двадцать, просто для науки…), они дошли до берега небольшого озера. В легких сумерках, которые только начали приглушать алые краски заката, на берегу суетились с десяток людей. Подойдя ближе, Машенька увидала, что все они были женского рода и все — совершенно нагие. Этакими озерными наядами девки… тянули невод! Командовала ими стоявшая на берегу крепкая, коренастая и полногрудая девушка, на спине которой Машенька сразу углядела ровную роспись свежих рубцов.
— Это от дворни одни девки остались, мужиков папенька лишних еще вчера отослал в деревни, вот они рыбой и занялись, — пояснила Лиза.
Старшая девушка, оглянувшись и заметив взгляд Маши на ее спину, резко взмахнула головой, покрывая сеченые места волной мокрых, растрепанных волос. Машенька в ответ тоже поджала губы — ишь ты, гордячка! Я и сама могу не меньше вылежать! Пока Лиза по-хозяйски приоткрывала плетеные корзины с первым уловом, как бы лениво и вскользь, даже не глядя на девушку, Машенька спросила:
— Это сколько было?
— Сорок, барышня, — угрюмо ответила девушка, даже не пытаясь из вежливости прикрыть наготу.
Машенька солидно кивнула:
— Сорок, это немало. Сорок розог я тоже считаю серьезным наказанием…
— Не розог, барышня. — Девушка в пол-оборота откинула заново волосы, открыв толстые и пухлые рубцы, налитые чернотой:
— Это вас лозой балуют, а тут плетью…
— Ой… — только и смогла ответить Машенька. — Так ведь нельзя! Нам говорили, что тут у вас со всеми по-отечески, лозой…
Девка дернула плечом, поморщилась:
— Ага, по-отечески… А по матушке, когда и ты в голос орешь, и на тебя орут словами последними, плетюганами задницу разрывая…
— Я обязательно выскажу Павлу Ниловичу! — возмущенно вскинулась Машенька. — Он вашим конюхам такого задаст!
— Да ну тебя… — проворчала девка. — На нас же и отольется. Не вздумай, барышня! Забудь!
— Забудь, сказала! — твердо повторила, не давая Машеньке даже рта раскрыть.
Не вовремя вернувшаяся Лиза помешала им договорить. Еще раз оглянувшись, уже вдали от берега, Машенька встретила взгляд девки: та смотрела снисходительно и, как показалось Машеньке, с пренебрежением…
Ну и ладно! — подумала та про себя. Поглядим, как баловать будут и как я… А вот поглядим!
x x x
— Господа, я просил бы воздержаться от комментариев. — Седовласый, представительный джентльмен в расшитом сверху донизу придворном мундире сурово обвел взглядом собравшихся. Его кресло было как бы на некотором возвышении, что сразу подчеркивало его лидерство. Остальные этому нисколько не возражали, а Нил Евграфович еще раз сгустил брови, оглядывая группки кресел со своими соратниками:
