— Клянусь вам акулами всех южных морей, от зубов которых мне посчастливилось ускользнуть, что пираты дружны между собой и на деле являются куда более порядочными людьми, что это принято считать. Не судите о буканьерах по рассказам лавочников с улицы Менял и добрых парижских буржуа, которые после наступления темноты и за сто луи носа из дома не высунут.

Пираты относятся друг к другу очень хорошо и во всем друг другу помогают. Если бы не это, мне никогда бы не удалось выкупить себя. Как только я появился у них, мне было выделено необходимое имущество, а с уплатой мне разрешили повременить, пока я наживу себе достаточно добра, чтобы расплатиться безо всякого для себя ущерба.

— Не сомневаюсь, милейший Эвелин, что вы в скором времени обзавелись достаточным количеством этого самого добра и вернули свой долг с процентами, — со смехом воскликнул молодой человек.

Застольная беседа с помощником капитана «Морской звезды» против всякого ожидания, особенно если учесть предстоящее ему дело, привела его в самое хорошее расположение духа.

— Не стану скрывать, что вы недалеки от истины, сударь, — с достоинством отвечал помощник капитана. — После нашего похода, который имел своим результатом захват трехмачтового испанского галеона, я уже смог отложить первые тридцать реалов, необходимые для выкупа. Прошу вас заметить, сударь, что я вышел в плавание с пиратами впервые, а, по их законам, новичок получает совсем небольшую часть от общей доли.

— Как же эти достойные господа делят добычу?

— Весьма справедливо, сударь. Сначала пираты собираются и обсуждают, куда держать путь и на кого нападать. При этом они заключают особое соглашение, которое называется шасс-парти. Кроме того, всегда отмечается, что следует выделить вознаграждение плотнику, принимавшему участие в постройке и снаряжении корабля; ему обычно выплачивают сто или даже сто пятьдесят реалов. Затем следует доля лекаря. Из оставшейся суммы выделяют деньги на возмещение ущерба раненым.

— Даже так поступают эти достойные джентльмены удачи?!

— Святая пятница! А как же иначе, сударь. Не говорил ли я вам, что пираты очень дружны и поступают друг с другом по справедливости? Обычно потерявшему какую-либо конечность выделяют до шестисот реалов или пять-шесть рабов. За потерянный глаз причитается сто реалов или один раб, за палец — также сто реалов. За огнестрельную рану на теле полагается пятьсот реалов или те же самые пять рабов. Заметьте, сударь, что эти суммы сразу же изымаются из общей добычи, а уже все оставшееся делится между командой. Но капитан получает от четырех до пяти долей. Остальные же делят все поровну. А чтобы никто не захватил больше другого и не было никакого обмана, каждый, получая свою долю добычи, должен поклясться на Библии, что не взял ни на стюйвер[4] больше, чем ему полагалось. Того же, кто дал ложную клятву, просто-напросто изгоняют с корабля и никогда уже не примут обратно.

Покуда наш мушкетер и достойный помощник капитана, беседуя таким образом, хорошо проводили время, ветер усилился, а следовательно, усилилась и качка, что не могло не сказаться совершенно определенным образом на самочувствии пассажиров, находящихся на борту фелуки.

Планше и Гримо, основательно приложившиеся к запасам рейнвейна, хранившегося на фелуке, тоже почувствовали ухудшение погоды.

— Эй, Гримо, ты не спишь? — спросил Планше.

Гримо, приученный Атосом не открывать рот без крайней необходимости, молча покачал головой, каковое телодвижение, конечно, осталось незамеченным в кромешной темноте маленькой каюты.

— Спи, спи, — недовольно проворчал Планше, не дождавшись ответа, и повернулся лицом к переборке.

Гримо между тем не спал. Ночь проходила под аккомпанемент ветра, завывающего в снастях, и стенания словно готовых рассыпаться в любую минуту переборок. Не давал спать, навевая тревожные мысли, и непрестанный скрип корпуса судна.

Честного Гримо посетила неожиданная мысль. Ему пришло в голову, что капитан, чего доброго, отдал приказ утопить их и, возможно, угрюмый и немногословный экипаж покинет корабль под покровом ночной темноты, предварительно открыв кингстоны.

Голос Атоса и прощальные слова хозяина: «Гримо, не спускайте глаз с капитана, и если вы увидите или только почувствуете, что он собирается совершить какую-либо подлость по отношению к господину д'Артаньяну например, выдать его ларошельцам, — убейте его на месте, а господин Арамис, надев сутану, отпустит вам этот грех…» — стояли у него в ушах и не давали покоя.

Гримо ощупью выбрался на палубу, где ему сразу же пришлось ухватиться за первые попавшиеся под руку веревки, чтобы твердо стоять на ногах. Гримо поискал глазами капитана, намереваясь провести остаток ночи в его обществе.

Вскоре темный силуэт фламандца вырисовался в зыбком свете луны, чуть усиливаемом несколькими фонарями, вывешенными в качестве бортовых и кормовых огней. Капитан стоял на мостике. Этот суровый фламандец, видимо, знал свое дело. Корабль вышел в открытое море, лег в дрейф, а затем такелаж был приведен в нарочитый беспорядок. На палубе появились бочонки и ящики, и судно приняло такой вид, как если бы оно действительно жестоко пострадало во время шторма.

Впрочем, по понятиям наших пассажиров — д'Артаньяна, а также гг. Планше и Гримо, чувствовавших себя на суше значительно увереннее, чем на зыбких волнах осеннего Бискайского залива, — штормило действительно изрядно. К счастью, пока их миновали приступы морской болезни.

Однако в намерения капитана и не входило продолжительное плавание в бурных водах Бискайского залива. Искусно лавируя, он заставил фелуку, приобретшую весьма потрепанный вид, вернуться к берегам острова Ре, приближаясь с северо-запада.

Слева по борту показались огни и очертания кораблей флота его величества короля Франции, блокирующих Ларошельскую гавань. С ближайшего из них было произведено несколько выстрелов, которые, конечно, не имели никакого результата в темноте и при сильном волнении. Впрочем, нельзя было исключать и возможности того, что командиры кораблей получили приказ воздержаться от излишне меткой стрельбы именно этой осенней ветреной ночью.

Фелука вошла в гавань и с треском ударилась о каменный мол. В кромешной темноте их прибытие в Ла-Рошель казалось еще более шумным, чем было в действительности. Один из матросов вывихнул руку во время неудачного падения, однако д'Артаньян остался цел и невредим, так как, по совету капитана, предусмотрительно заперся в своей каюте и улегся в койку.

Ночь озарилась красными отсветами факелов. На причале послышались грубоватые голоса стражников:

— Кто вы такие? Откуда вы взялись, черт побери! Что за судно?!

На борту затопали солдатские ботфорты. Матросы экипажа молчаливо сгрудились на палубе. Выбрался из своего укрытия и д'Артаньян.

Послышалась неторопливая речь капитана. Он, сильно коверкая слова, отвечал командиру береговой стражи.

— Что на борту? — отрывисто спросил офицер.

— Мы рыбаки, сударь. Рыба, чему же еще быть на борту, но улов незначительный из-за погоды.

— Осмотреть корабль, — распорядился офицер.

При этом от д'Артаньяна не укрылось то оживленное выражение, которое появилось при слове «рыба» на лицах стражников. Голодный блеск в глазах ларошельцев вполне красноречиво свидетельствовал о незавидном положении осажденных.

— Кто это? На борту есть пассажиры? — так же отрывисто спросил офицер, заметив д'Артаньяна, выступившего из тени.

— Да, сударь. В Портсмуте мы взяли на борт одного гасконского дворянина со своим слугой. Я подрядился доставить его в Биарриц, — был ответ капитана.

Гримо же в это время стоял за спиной фламандца, сжимая в руке кинжал.

— Эй, кто-нибудь, свет сюда! — приказал офицер. — Это вы и есть тот самый гасконский дворянин, сударь?

— Да, господин офицер, это я и есть, — ответил д'Артаньян с легким поклоном.