«Примерно год тому назад, занимаясь в королевской библиотеке изысканиями для моей истории Людовика XIV, я случайно напал на „Воспоминания г-на д'Артаньяна“, напечатанные — как большинство сочинений того времени, когда авторы, стремившиеся говорить правду, не хотели отправиться затем на более или менее длительный срок в Бастилию, — в Амстердаме, у Пьера Ружа. Заглавие соблазнило меня, я унес эти мемуары домой… и жадно на них набросился».

Так начинается известная всему миру книга «великого рассказчика», книга, где четверо неразлучных друзей навсегда запечатлели в своем коллективном портрете образ прекрасной Франции. Эту книгу с детства знает каждый, кто умеет читать, — называется она «Три мушкетера».

Рано познакомился с нею и я, поэтому можно представить себе мое удивление, когда, разбирая архивы на чердаке старого прадедовского дома в городе Воронеже, случилось мне, чихая от пыли, извлечь из-под вороха пожелтевших от времени векселей и платежных ведомостей вперемежку с письмами тугую папку с загадочной надписью: «A mon cher ami Theodor. Nijni 1858. A.D.»

Заинтригованный, я с трудом извлек из папки содержимое, представлявшее собой плотную кипу желтоватых листов, исписанных с обеих сторон (предварительно мне пришлось распаковать пергамент, скрывавший рукопись). Насколько я мог понять, написано было по-французски.

Наконец до меня дошел смысл моей находки: старинное предание нашей семьи, наследуемое от поколения к поколению, — действительный факт, а не легенда.

Когда-то мне пришлось слышать от отца о некой таинственной рукописи, якобы тщательно сберегаемой моим дедом Николаем Николаевичем, но утерянной во время всколыхнувших не только город Воронеж, но и всю страну событий 1918 года. С улыбкой отец поведал мне, что дед считал рукопись подлинником неизданных «Трех мушкетеров», принадлежащих перу Александра Дюма-отца.

На мой вопрос о причинах такой странной уверенности мне было отвечено следующее.

Прадед мой, Николай Федорович Харин, человек весьма почтенный и в Воронеже уважаемый, судя по сохранившимся даггеротипам, не был склонен к шалостям и розыгрышам. В отрочестве своем Николаю Федоровичу довелось побывать — конечно, в сопровождении своего батюшки — на ярмарке в Нижнем Новгороде. В те времена Нижегородская ярмарка гремела на весь мир, и российское купечество справедливо рассматривало ее как наизначительнейшее событие. Привлекала она и зарубежных негоциантов.

Федор Николаевич Харин был солидный по тому времени коммерсант, а прадедушка мой Николай Федорович впоследствии его даже и превзошел на этом поприще — возможно, именно вследствие того, что батюшка надлежащим образом заботился о его воспитании.

Таким образом, оба моих почтенных предка попали на Нижегородскую ярмарку в тот самый год, когда генерал-губернатор Александр Муравьев представлял в этом славном городе графа и графиню Анненковых, удостоившихся чести за восемнадцать лет до этого сделаться персонажами романа «Записки учителя фехтования», самому автору романа — французскому писателю Александру Дюма.

Это было в 1858 году.

Несколькими месяцами раньше Дюма встретился в гостинице «Три императора» на Луврской площади в Париже с графом и графиней Кушелевыми-Безбородко.

— Месье Дюма, — заявила графиня, если верить словам мемуариста, — вы поедете с нами в Санкт-Петербург.

— Но это невозможно, мадам… Тем более что если бы я и поехал в Россию, то не только для того, чтобы увидеть Санкт-Петербург. Я хотел бы также побывать в Москве, Нижнем Новгороде, Астрахани, Севастополе и возвратиться домой по Дунаю.

— Какое чудесное совпадение! — заявила графиня. — У меня есть имение под Москвой, у графа — земля под Нижним, степи под Казанью, рыбные тони на Каспийском море и загородный дом в Изаче…

В общем, Дюма поехал.

Санкт-Петербург поразил его воображение. Его привели в восхищение дрожки, кучера в длинных кафтанах, их шапки, напоминавшие «паштет из гусиной печенки», и ромбовидные медные бляхи, висевшие у них на спине. Он с любопытством разглядывал полосатые будки и шлагбаумы, непривычные мундиры бравых лейб-гвардейцев, вероятно, напомнивших ему героев своего знаменитого романа. Он познакомился с мостовой Санкт-Петербурга, которая в те времена за год выводила из строя самые прочные экипажи, и… решил, что Санкт-Петербург середины XIX века напоминает Париж XVII. И вновь принялся за своих мушкетеров. Он давно хотел к ним вернуться.

Дюма работал в перерывах между балами и приемами, которые санкт-петербургское, а затем и московское общество давало в его честь. Но то ли отсутствие помощников, в первую очередь Огюста Макэ, которого злые языки называли подлинным отцом «Трех мушкетеров», то ли удаленность наших северных столиц от родных каштанов Парижа помешали осуществиться замыслу писателя. По всей видимости, Дюма не был удовлетворен тем, что выходило из-под его пера.

В таком состоянии его везут в Нижний.

В излучине реки Дюма увидел, как она внезапно исчезла, — на ее месте вырос лес расцвеченных флагами мачт. На пристани стоял оглушительный гомон двухсот тысяч голосов.

«Единственное, что может дать представление о человеческом муравейнике, кишащем на берегах реки, — это вид улицы Риволи в день фейерверка, когда добрые парижские буржуа возвращаются восвояси…»

По свидетельству Моруа, Александр Дюма сразу же стал нижегородским львом. Всюду его ждал теплый прием. Чиновники величали его генералом. Он давал нашим радушным соотечественникам — и в свою очередь получал от них уроки кулинарии: учился приготовлять стерлядь и осетрину, варить варенье из роз с медом и корицей. Оценил он и шашлык, но водка, пишет биограф, ему не понравилась.

Не знаю, не знаю… Но ведь и не одну же только водку пили в те времена на Руси…

Думаю, в ту пору и познакомился он с моим пращуром. Уж по части стерляди и осетрины на вертеле Федор Николаевич был большой дока. Да и не только по этой часты…

Дюма-отец — Дюма-сыну:

«Дорогой мой сын! Хочешь ли ты получить представление о путешествии, которое я совершил? Возьми карту России — не пожалеешь… В Нижнем Новгороде — ярмарка из ярмарок: целый город, состоящий из шести тысяч ларьков… Как видишь, все на широкую ногу…»

Не стану строить предположений, но, видимо, в Нижнем Дюма скучать не пришлось. А прапрадед, вернувшись с ярмарки, где он, по словам прадеда, заключил сделок — сейчас сказали бы контрактов — на многие сотни тысяч рублей, бережно упрятал в кованый сундук на сохранение папку с упомянутой выше надписью и инициалами «A.D.».

Почему никто из моих предков не пробовал опубликовать рукопись писателя? Может быть, такова была воля ее автора? Кто знает. Одно можно сказать точно: ни прапрадед мой Федор Николаевич, ни сын его Николай Федорович не были близки издательскому делу и бережно передавали рукопись потомкам как семейную реликвию.

Сундук был сработан добротно. Рукопись дожила до наших дней. Так легенда стала явью.

Теперь другие времена, все переменилось. Я отнес рукопись переводчику. Вместе мы боролись с особенностями почерка знаменитого романиста. Еще более трудным оказалось единоборство со временем. К нашему великому огорчению, часть рукописи была безвозвратно утрачена: многие страницы оказались испорчены целиком — чернила выцвели, слова и целые фразы исчезли, растворились, пропали без следа.

Продолжая работу один (переводчик вскоре отказался от этого изнуряющего труда), я вскоре убедился, что вызванный мною к жизни текст почти целиком переписан наново. Я понял, что слишком уважаю славное имя великого романиста, чтобы возложить на него ответственность за все свои опусы, которыми поневоле пришлось связывать разрозненную ткань повествования. С другой стороны, не хотелось нарушать желания писателя, который, видимо, не был склонен обнародовать неопубликованные главы «Трех мушкетеров». «В конце концов, — решил я, — называют же подлинным отцом мушкетеров Огюста Макэ, и его вклад в написание романа не отрицал и сам Дюма. Больше того — источником для „Трех мушкетеров“ послужила вышедшая в 1701 году книга Сандро де Куртиля „Мемуары господина д'Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров, содержащие множество частных и секретных вещей, которые произошли в царствование Людовика Великолепного“». И никто ведь не обвиняет Дюма в плагиате. К тому же в мои намерения вовсе не входило приводить здесь какие-либо «частные и секретные» вещи.