— Ну же, Рошфор?

— Мне приходится свидетельствовать против самого себя. Я дворянин, и наш спор с господином д'Артаньяном не закончен.

— Теперь вы высказались достаточно определенно, Рошфор.

Кардинал склонил голову набок.

— Можете идти, сегодня вы мне больше не понадобитесь, — сказал он секретарю. — И когда же вы… э… нарушили эдикты вместе с господином д'Артаньяном?

— Это случилось незадолго до того, как лейтенант получил отпуск, ваше высокопреосвященство.

— Вот как! А вам известно, что через несколько дней по возвращении из отпуска лейтенант был тяжело ранен? На него напали всемером.

— Да, ваше высокопреосвященство. Об этом говорили.

— Вот именно! Говорили, — нахмурился кардинал, вспомнив неприятную беседу с королем. — Я хочу, Рошфор, чтобы вы ответили мне — нет ли здесь связи?

— Ваше высокопреосвященство! Как вы можете так говорить?!

— Важно, как я думаю, Рошфор.

— В таком случае — как вы можете полагать…

— Успокойтесь, любезный, я вам верю. Но во всей этой истории мне не ясна одна вещь.

Рошфор хранил молчание, понимая, что его высокопоставленный собеседник и не ждет никаких вопросов.

— Мне необходимо узнать точно, где был гасконец во время своего отсутствия в Париже. Это во-первых. И виделся ли он перед отъездом с небезызвестным вам Арамисом. Это во-вторых. Молчите, сударь, сейчас говорю я. Есть люди, которые уже занялись этим вопросом, и, признаюсь, он меня занимает в большей степени, чем пьемонтцы, с которыми покончено и дорога в Ломбардию нам открыта, и почти в такой же степени, как испанцы, которых еще предстоит выкурить из Монферра и заставить снять осаду Казале. Я хочу, чтобы вы, Рошфор, приняли участие в выяснении обстоятельств этого дела. Можете привлечь графа де Варда — он, кажется, не имеет причин питать нежные чувства к нашему гасконцу. Вдобавок он ваш родственник. Необходимо выяснить, не путешествовал ли д'Артаньян в Тур по заданию своего друга или тех, кто за ним стоит. Также надо точно установить — видел ли он там известную особу, которая, без сомнения, предпочла бы сейчас находиться в Париже, ближе к своей царственной подруге.

Рошфор молча поклонился.

Как известно, между наступательным и оборонительным периодами войны существует глубокая разница. Ничто так не поднимает боевой дух солдат, как вид отступающего противника — его расстроенных рядов, готовых обратиться в бегство. Ощущение своего превосходства удваивает силы, и усталость уходит. Зимний ветер задувает уже не так свирепо, кровь быстрее бежит по жилам, и королевские штандарты горделиво реют над головами бодро продвигающегося вперед войска.

Напротив, отступающие угрюмы и молчаливы, в рядах пехоты не слышно веселых возгласов и просто громких голосов, подобных тем, что доносятся из стана победителей. На походных фурах и повозках стонут раненые, и не для всех хватает там места. Кавалерия рассыпалась по окрестным селениям и городкам, используя свое преимущество и не желая подвергаться опасности, и теперь рыщет по округе в поисках фуража для лошадей, попутно грабя мирных жителей, готовых считать, что военные действия немногим лучше эпидемии чумы.

Если все то, что мы здесь сказали о наступающем войске, с полным правом можно было отнести к французам, то последующие строки уместно употребить, описывая состояние испанского войска.

Испанцы отходили, стягивая свои силы в кулак. Их разрозненные отряды пока не в состоянии были сопротивляться стремительно приближавшимся королевским войскам.

Д'Артаньян догонял армию. Выехав на Дижон, он миновал Труа и, двигаясь вдоль берега Сены, проехал Шатильон-сюр-Сен. В Дижоне он сделал короткую передышку. Немного отдохнув, д'Артаньян двинулся на юго-запад, борясь с искушением повернуть на Клермон-Ферран.

Однако долг воина призывал его туда, где грохотали пушки, и наш герой отправился в Пьемонт, с каждым днем приближаясь к театру военных действий.

Характер и продолжительность войны в описываемую нами эпоху зависели не столько от планов и военных талантов полководцев противных армий, сколько от организации военного дела и самого войска. Почти повсеместно господствовало наемничество. Если в те времена нужно было собрать войско, то военачальник вручал известному числу полковников патент для вербовки солдат в ряды их полков или все дело передавал одному предприимчивому человеку — «главному полководцу», который опять-таки рассылал от имени военачальника полковникам их патенты.

Что касается издержек, то за них отвечал сам военачальник, а также главнокомандующий со своими полковниками, причем задаток и жалование они платили из своих средств. Оружие и платье солдат покупал сам, вследствие чего нельзя было ожидать также и настоящей экипировки и единообразного обмундирования. Читатель помнит, наверное, те затруднения, связанные с приобретением экипировки, которые испытывали четверо главных героев нашего повествования, отправляясь в поход на Ла-Рошель, а ведь они принадлежали к наиболее привилегированному полку королевской армии.

Догоняя наступавшую армию, д'Артаньян все чаще наталкивался на признаки более или менее ожесточенных схваток, происшедших между отступающим неприятелем и войсками короля. В одном направлении с ним двигались обозы со снаряжением и боеприпасами, шагали отряды в подкрепление воюющей армии.

Из коротких разговоров со случайными попутчиками и несколькими ранеными офицерами, возвращавшимися с полей сражений, молодому человеку удалось узнать об успехе войск его величества против пьемонтцев.

В одном из местечек в горной долине, сидя за черным от времени и скользким от жира грубо сколоченным деревянным столом единственной на много лье в округе харчевни гасконец поглощал похлебку с гусиными потрохами и капустой — единственное, что мог предложить ему хозяин.

«Да, — говорил себе мушкетер. — Я начал отвыкать от приличной пищи. В Париже доктора мне запрещали есть паштет из гусиной печенки, уверяя, что это слишком тяжелое блюдо, а теперь…»

— Какую великолепную кабанью голову, начиненную фисташками, подавали последний раз у господина де Тревиля! — воскликнул д'Артаньян, распаляясь все больше. — Какие ароматные байонские окорока не переводились в родительском доме в моей родной Гаскони! — И д'Артаньян стукнул кулаком по столу.

— Вы что-то сказали, сударь? — спросил хозяин, подходя поближе и с опаской поглядывая на пистолеты, тускло поблескивающие за поясом мушкетера.

— Я говорю, милейший хозяин, что ваша харчевня — не самое лучшее заведение подобного рода. А вон тот длинный кусок сала, что свисает с потолка на крюке в чаду и клубах дыма от вашей негодной печки, сильно смахивает на висельника!

— Господин офицер должен извинить бедного трактирщика, — отвечал хозяин, говоривший на невообразимой смеси французского с немецким и итальянским. — Через нашу деревню недавно прошли солдаты и съели все подчистую, а что не съели — забрали с собой. Если не ошибаюсь, это были французы, — добавил хозяин, криво ухмыльнувшись.

В этот момент, опровергая слова хозяина, из глубины двора послышался поросячий визг и сердитый женский голос.

— Видно, кое-что все же осталось, любезный хозяин, — сказал д'Артаньян.

— Клянусь Святой Троицей — это, должно быть, свинья рябого колдуна, что живет по соседству. Ей уже больше лет чем мне, сударь. А мясо ее по вкусу, должно быть хуже конины, — поспешно отвечал хозяин, делая попытку улизнуть.

Однако осуществить этот маневр ему не удалось, так как о двора снова послышались громкие голоса, сопровождаемые топотом ботфортов, и двери распахнулись, пропуская в харчевню громадного толстяка в кирасе и шлеме.

— А-а, люпезный козяин! — проревел вошедший. — Топрые поросята у тебя там, за томом, — путет чем поткрепиться моим молотцам!

— Черт тебя принес, tedesco,[24] - пробормотал трактирщик, переходя на итальянский, а д'Артаньян расхохотался.