Теперь же лейтенант д'Артаньян чудом избежал гибели, но оказался надолго прикованным к постели. Впрочем, иногда деятельная натура гасконца одерживала верх над меланхолией; бодрость духа возвращалась к нему, и он снова и снова мысленно поздравлял себя с тем, что счастливо выпутался из такой передряги, где менее удачливый воин непременно сложил бы голову.

Наш герой тяготился непривычным бездельем и, будучи вынужден оставаться в кровати, по десять раз на дню обрушивал проклятия на этот полезный предмет домашнего обихода.

Впрочем, одно положительное свойство в теперешнем состоянии д'Артаньяна все же нашлось. Хозяйка дома, сдававшая Атосу две комнаты, в которых этот достойный мушкетер квартировал вместе с Гримо в ту пору, когда все четверо были еще неразлучны, прониклась к нашему герою почти материнской нежностью и трогательно заботилась о его здоровье.

— Я принесла отвар корня солодки — вам необходимо его выпить, господин д'Артаньян, — говорила она, входя в комнату с чашкой желтоватого варева в руках. — Доктор Пулэн сказал, что он поразительно быстро зарубцовывает раны.

— Но мадам, доктор Пулэн, наверное, имел в виду какие-нибудь примочки, а вовсе не то, что это следует пить, — отвечал д'Артаньян, подозрительно поглядывая на желтоватую жидкость неаппетитного вида и заранее морщась.

— Поверьте мне, господин д'Артаньян, что доктор Пулэн имел в виду как раз то, что я советую вам сделать. Я сама пью это чудесное средство каждое утро натощак и прекрасно себя чувствую — моя печень угомонилась настолько, что я уже и забыла, с какой стороны она находится, а кашель в груди, который мучил меня с Рождества, совсем прекратился. Отличное средство, сударь, и вдобавок прекрасно утоляет жажду.

— Но я вовсе не страдаю кашлем, — слабо отбивался д'Артаньян, однако, видя, что доводы рассудка не помогают, махал на все рукой и залпом выпивал снадобье.

— Знаете, мадам, — говорил он после этого геройского поступка. — Я все-таки нахожу, что жажду лучше утолять выдержанным бургундским.

Тут достойная женщина обычно всплескивала руками и восклицала:

— Ах, как вы похожи на господина Атоса, сударь! Видно, оттого-то вас с ним водой не разольешь.

Поскольку д'Артаньян уже знал, что за этим последует, он сохранял философское спокойствие и был молчалив, как рыба на дне озера в зимнюю пору.

Тогда хозяйка присаживалась на стул у постели выздоравливающего, принимала торжественный вид и говорила:

— Я ведь сдаю эти комнаты господину Атосу уже не первый год, сударь, и могу о себе сказать, что знаю его нрав и привычки.

Убедившись, что д'Артаньян по-прежнему не обнаруживает желания поддерживать беседу, однако и не возражает против такого очевидного заявления, достойная женщина продолжала:

— Господин Атос — ваш друг, сударь. А всякому доброму христианину надлежит заботиться о своих ближних. Вот поэтому-то, сударь, вам надо увещевать его.

— В чем же, мадам?

— Чтобы он не пил так много этого самого бургундского.

Несмотря на свою слабость, д'Артаньян чудом сдерживался, чтобы не расхохотаться.

— Ах, мадам! Боюсь, что не мне убеждать Атоса во вреде винопития, я ведь и сам иногда…

— Вот-вот, сударь. Именно поэтому он вас и послушается!

— Вот так штука! Тогда, мадам, я, признаться, ничего не понимаю. Наверное, это все оттого, что меня ранили в голову.

— Скажите лучше — и в голову тоже, господин д'Артаньян. Однако я-то прекрасно вижу, что голова у вас работает получше, чем у многих здоровых. Так вот, сударь, вам не удастся сбить меня с толку. Я ведь имею самые лучшие намерения. Вам надо предостеречь господина Атоса. Больно смотреть на него — столько он пьет. И делается таким мрачным, что просто страшно становится. Меня-то он все равно не послушает: кто я ему — чужой человек, продолжала хозяйка с тяжелым вздохом. — А вы, сударь, совсем другое дело: вы и сами мушкетер, да еще и начальник над господином Атосом, и бургундское пьете, верно, не хуже господина Атоса. Поэтому, если вы ему намекнете, что не годится пить так много, может быть, он и прислушается. Обидно ведь смотреть, как такой человек, сударь, такой человек — в пьяницу превращается. Вы-то знаете, какой человек господин Атос!

Хозяйка еще долго вздыхала и ахала. Потом она утихала и удалялась готовить ужин, предоставляя д'Артаньяну предаваться размышлениям о только что услышанном наедине с самим собой.

Справедливости ради стоит упомянуть о том, что гасконец обычно засыпал, не дослушав хозяйкиной тирады до конца. Он еще был очень слаб.

Время, как известно, лучший целитель. Постепенно природа взяла свое, и д'Артаньян, сначала начав вставать с постели и прогуливаться по комнате, добрался и до седла, почувствовал себя в нем почти так же уверенно, как и прежде, и пришел к выводу, что ему пора отправляться к армии.

Тем временем неутомимый кардинал, находясь во главе французских войск и укрепляя своим примером волю короля, перешел через Мон-Женевр и разбил пьемонтцев при Сузе.

Выздоровевший Рошфор неотступно следовал за своим господином. Мелкие итальянские княжества видели во французах своих освободителей от испанского ига и радостно приветствовали знамя с лилиями Бурбонов.

Однажды вечером, сидя за походным столом, кардинал диктовал секретарю списки награжденных по армии. Рошфор, выполнявший также обязанности штабного офицера, сидел поодаль, готовя какие-то бумаги.

— …Суб-лейтенанты д'Эр и Левиллэн, капитан артиллерии Тейсье, шевалье Денель, сержанты Гюссон, Лемуан, Мерье и Брар… — диктовал кардинал ровным голосом.

Лицо его иногда искривляла гримаса, свидетельствовавшая о том, что подагра, рано начавшая беспокоить его высокопреосвященство, не покидала его и на итальянской земле.

— Кстати, Рошфор. Говорят, у вас в Париже что-то вышло с этим гасконским дворянином…

Рошфор помедлил с ответом.

— О каком дворянине ваше высокопреосвященство спрашиваете меня? спросил он наконец.

— Я говорю об этом мушкетере… — досадливо морщась, продолжал кардинал, разыгрывая забывчивость.

Рошфор понял, что первый шаг придется сделать ему.

— Самый знаменитый гасконец среди мушкетеров — это их лейтенант, господин д'Артаньян, исключая, конечно, господина де Тревиля.

— Ах да! Спасибо, что напомнили, Рошфор. Это имя совсем вылетело у меня из головы. Поговаривают, что вы снова взялись за старое. Ведь я помирил вас, Рошфор?!

— В лагере под Ла-Рошелью. Я отлично помню это, ваше высокопреосвященство.

— И что же? С тех пор вы ладите?

Рошфор молчал, не зная, что отвечать.

— Что же вы молчите, Рошфор?

— Нельзя сказать, ваше высокопреосвященство, что наши отношения хорошие, они — никакие. Мы избегаем встреч.

— Однако встречались же вы с тех пор?

— Боюсь, что не припомню точно, ваше высокопреосвященство.

— Что за вздор! По крайней мере дважды. Так ведь?

Кавалер молча кивнул.

— Простая логика. Первый раз для того, чтобы повздорить и условиться о месте и времени дуэли, а второй раз для самое дуэли, а следовательно, для того, чтобы нарушить эдикты.

Секретарь постарался незаметно покинуть палату кардинала, но Ришелье остановил его властным жестом.

— …Гвардейцы роты господина Дюалье — шевалье де Юмбер, шевалье Фужерон и суб-лейтенант Бонфийон, — бесстрастно продолжил Ришелье, принудив секретаря снова взяться за перо.

— Отвечайте: так или нет, сударь? — обернулся к Рошфору кардинал.

— Вы прекрасно осведомлены, ваше высокопреосвященство, — мрачно отвечал Рошфор.

— Отлично, сударь. Значит, вы признаете, что вместе с господином д'Артаньяном нарушили указ о запрете дуэлей?

— К несчастью, это так.

— А в итоге?

— Я был ранен в руку, но не слишком серьезно.

— Так, что не отказались бы продолжить снова, чтобы рассчитаться за первую неудачу с лейтенантом мушкетеров?

— Ваше высокопреосвященство вынуждаете меня…