Почва равнин в районе Чикоа черноземовидная и очень плодородная; раньше она кормила многочисленное население, но опустошительные войны и работорговля истребили большинство жителей. Несмотря на засилье сорняков, в покинутых огородах разоренных деревень еще растет хлопок.

Низменность отделена от Чикоа и обработанной равнины, где расположены деревни вождя Читоры, густыми зарослями мимозы, черного дерева и терновника, носящего название «подожди немножко». Читора принес нам в подарок пищу и напиток, потому что, как он заявил с врожденной любезностью африканцев, не хотел, «чтобы мы легли спать голодными».

Он слышал о докторе, когда тот проходил мимо в первый раз, и очень хотел его увидеть и побеседовать с ним. Но тогда он был лишь ребенком и не имел права говорить в присутствии великого человека. Он был рад, что увидел англичан в этот раз, и жалел, что его людей не было на месте, так как он заставил бы их приготовить для нас пищу. Его последующее поведение доказало, что он был искренен.

Многие африканские женщины предъявляют очень высокие требования к воде, которой они пользуются для питья и приготовления пищи, и предпочитают профильтрованную песком. Для этого они выкапывают ямы в песчаных отмелях у реки и пользуются водой, которая медленно в них набирается, вместо того чтобы брать ее из реки, хотя и там вода чистая и прозрачная. Так поступают и на Замбези, Рову-ме и на озере Ньяса. Некоторые португальцы в Тете придерживаются этого туземного обычая и посылают каноэ за водой на низкий остров, находящийся посередине реки. Люди Читоры также брали воду из мелких колодцев в песчаном русле маленькой речки недалеко от деревни. Этот обычай мог возникнуть вот почему: в течение почти 9 месяцев вокруг бесчисленных деревень, расположенных в районе, орошаемом Замбези, скапливаются нечистоты и отбросы. Когда начинаются сильные дожди, вода смывает все эти зловонные накопления в реку, и вода заражается нечистотами, а следовательно, становится вредной для здоровья, в чем туземцы могли убедиться благодаря многолетним наблюдениям. Действительно, если бы они не принимали этой предосторожности, то показали бы себя такими же не брезгливыми, как те жители Лондона, которые пьют ужасную жидкость, вливаемую в Темзу Редингом и Оксфордом. Нет ничего удивительного, что моряки так сильно страдали от лихорадки после того, как пили африканскую речную воду, – до того как во флоте была принята нынешняя превосходная система ее конденсирования.

В наружности белых должно быть нечто невероятно отвратительное для неискушенных опытом африканцев. Если мы, входя в деревню, где еще не бывали европейцы, встречали ребенка, который, спокойно и ничего не подозревая, приближался к нам, то стоило ему поднять на нас глаза и увидеть людей в «мешках», как он в ужасе бросался бежать со всех ног. Видимо, он испытывал чувство, подобное тому, которое могли бы испытать мы, встретив ожившую египетскую мумию у входа в Британский музей. Встревоженная дикими криками ребенка, из хижины выскакивает мать и немедленно бросается обратно, едва взглянув на это страшное явление. Собаки поджимают хвосты и убегают в страхе, а куры, покидая своих цыплят, взлетают с громким кудахтаньем на крыши домов. Только что бывшая такой мирной деревня наполняется суматохой и шумом голосов. Это продолжается до тех пор, пока наши люди не заверят встревоженное население, что белые люди не едят черных. В Африке эта шутка часто производит более сильное впечатление, чем торжественные заявления и увещания. Некоторым из наших молодых франтов, войдя в африканскую деревню, пришлось бы отказаться от своего самомнения, увидев, что хорошенькие девушки удирают от них, как от людоедов, или убедившись, как это случилось с нами, что белые являются здесь пугалами: матери отталкивают от себя непослушных детей и говорят: «Веди себя хорошо, или я позову белого, чтобы он тебя укусил».

Запах человека очень страшен для всех родов дичи, – вероятно, больше, чем его вид. Однажды мы проходили по извилистой тропинке мимо стада антилоп, которое было на расстоянии от нас около 100 ярдов. Животные смотрели на нас и несколько робели, но оставались на месте, пока мимо них не прошла половина нашей вереницы. Но как только ветер донес до них запах тех, кто прошел мимо, они стремительно убежали. На охоте успех зависит от того, сумеет ли охотник подойти к животному с наветренной стороны, так как африканские животные не выносят даже отдаленного запаха человека. Этого запаха боятся все дикие животные вообще. Лев, залегший в ожидании добычи, может броситься на человека, как на всякое другое проходящее мимо животное, кроме носорога или слона; львица со львятами, испугавшись за своих детенышей, может напасть на человека, который проходит мимо нее с подветренной стороны; буйволы и другие животные могут наброситься на вереницу путников, боясь, что их окружат; но, как правило, ни зверь, ни змея не нападают на человека, не будучи раненными, или они делают это по ошибке. Если нераненые гориллы идут на бой с человеком, колотя себя кулаками в широкую грудь в знак вызова, то они являются исключением из всех известных нам диких зверей. Судя по тому, как убегает слон при первом взгляде на человека, можно предположить, что это громадное животное, хотя оно и действительно является царем зверей, убежало бы даже от ребенка.

Наши два осла вызывали такие же чувства, как трое белых. Велико было удивление, когда один из ослов начал кричать. Более робкие подпрыгнули выше, чем если бы рядом с ними заревел лев. Все были поражены и в немом изумлении смотрели на животное с таким страшным голосом, пока оно не замолчало. Потом, когда их уверили, что тут нет ничего особенного, они посмотрели друг на друга и разразились громким смехом. Когда рев одного осла соблазнял и другого испробовать свои голосовые средства, интерес, испытывавшийся зрителями, можно сравнить с тем, который проявляла толпа лондонцев, впервые увидевших бегемота.

Перейдя пограничную речку Ньяматарара, мы покинули Чикоа и оказались среди песчаниковых скал, подобных тем, которые преобладают между Лупатой и Кебрабасой. В ущелье последней, как мы уже говорили, на вулканические и сиенитовые породы оказало воздействие какое-то великое потрясение природы: пласты их перекручены и перепутаны. В Кебрабасе уголь, конечно, исчез, но в Чикоа появляется снова. В окрестностях Синджере часто встречается серый песчаник, как в Тете. Если на нем есть ископаемое дерево, то внизу залегает уголь. В Чикоа некоторые пласты выходят на поверхность на берегах Замбези.

К югу простирается открытая равнина, а также леса; в отдалении виднеются отдельные холмы и горы, но туземцы не знают их названий, ибо они, по их словам, находятся слишком далеко. Если смотреть вверх по течению, то главные горы с правой стороны находятся на расстоянии от 6 до 12 миль; отроги их иногда доходят до самой реки, и по узким долинам протекают ручейки. Берега Замбези состоят из двух ярко выраженных террас: первая, или нижняя, обычно узкая и очень плодородная, а верхняя – сухая равнина, поросшая травой, зарослями колючих кустарников или лесами мопане (Bauhinia). Одна из этих равнин, недалеко от Кафуэ, покрыта большими пнями и стволами окаменевших деревьев.

Мы остановились на несколько дней у прелестной реки Синджере, которая вытекает из гор Чироби-роби, находящихся на расстоянии 80 миль к северу. В ее русле много кусков угля, принесенных быстрым течением. По-видимому, туземцы никогда ничего не знали о том, что он может гореть. Когда им об этом говорили, они качали головами, недоверчиво улыбались и спрашивали: «Коди?» (В самом деле?), – считая это пустыми россказнями путников. Они были поражены, когда увидели, что он действительно горит на дровах в наших кострах. Они рассказали нам, что в горах много угля. Однако мы уже давно знали, что находимся в угольном районе, и поэтому дальнейшими изысканиями заниматься не стали. Уголь был обнаружен к югу от этого места в 1850 г., и на реке Ревубуэ было обследовано несколько залежей (в нескольких милях от Тете). Это, видимо, было продолжение этого же самого угольного района, но там уголь был с большей примесью сланцев. На открытом огне он пузырится и выделяет газ, как наш хороший отечественный уголь.