– Тиб, – сказала я и испугалась звука собственного голоса.

Раскачивание тут же прекратилось, и она подошла к моей постели с белым свертком в руках и тревожно вглядываясь в меня. – Вы звали меня, миз Эстер? – благоговейным голосом спросила она.

– Да. Это ребенок?

Даже в темноте я поняла, что она улыбается, но она не ответила. Вместо этого она положила сверток около меня.

– Он мал'чик, миз Эстер.

– Зажги лампу, Тиб.

Когда она это сделала, я оперлась на локоть, отодвинула одеяло от личика ребенка и взглянула на него. Вот, сказала я себе, мой сын. Хотя я произнесла про себя эти слова, в них не было родственного чувства, как не чувствовала я его и к этому крошечному сморщенному тельцу. Зачатого без любви, зарожденного в моем теле против моей воли, тем, кого я ненавидела, я носила его с чувством, близким к возмущению – возмущению, которое чувствуешь к какому-нибудь паразиту, что, присосавшись, уже не отстает так просто. Такие чувства я испытывала к своему еще не рожденному ребенку; не желая его, но зная, что никогда не освобожусь от него, что он никогда меня не отпустит.

Теперь, опершись на локоть, я смотрела в маленькие глазки и заметила движущуюся тень на стене, обернувшись я увидела Сент-Клера, стоящего возле кровати в своем пурпурном халате.

– С вами все в порядке?

От этого вопроса, произнесенного таким равнодушным тоном, меня охватила слабость, и слезы подступили к глазам. Но он не должен видеть их, приказала я себе; и, чтобы скрыть их, снова наклонилась к крошечной фигурке. Он, наверняка приняв это движение за обычную материнскую ласку, спросил – таким же безучастным голосом:

– Как вы собираетесь его назвать?

Раздосадованная его безразличием, я взглянула на него.

– Вы говорите так, будто это совершенно неважно – как я назову сына?

– Важно только, чтобы вы не назвали его моим именем.

– Почему? – решительно спросила я. – Вы считаете его недостойным вашего имени?

Он улыбнулся своей невеселой улыбкой.

– По-моему, имя Руа будет уместнее…

Я знала, на что он намекал, но также знала, что он сам не верит в это обвинение – что он для того сказал это, что думал досадить мне таким образом – и поэтому я, проигнорировав его слова, спокойно ответила, преодолевая слабость, которая снова душила меня слезами:

– Я назову его Дэвид.

– Дэвид? – Он цинично усмехнулся. – Почему это Дэвид? Или так звали вашего доктора Прентисса, которого вы покинули так внезапно и так безжалостно?

Я вызывающее смотрела на него.

– Я буду называть его Дэвид, потому что это звучит, как имя доброго человека. Этой семье не помешает немного доброты.

Он бросил взгляд на маленькое личико возле меня. Затем протянул:

– Он слишком тщедушный. Похоже, у него немного шансов стать человеком.

Гнев подступил к горлу, как горькое лекарство, и чуть не задушил меня. Но я не доставлю ему удовольствия заметить это. Я сидела прямо и неподвижно, пока он бесшумно не удалился из комнаты. А вкус ненависти все еще ощущался у меня на губах.

Ребенок пошевелился – это было едва заметное слабенькое движение, – и я снова сала смотреть на него. Я увидела, какой он беспомощный, как грустно, казалось, смотрят на меня голубые глазки, устало, словно он не ждет ничего хорошего от того, что появился на этот свет, где ему совсем не рады.

Я вдруг прижала его к себе, чувствуя его крошечную беспомощность, ощущая его маленькие согнутые пальчики и вглядываясь в его печальные маленькие глазки. Мои чувства, жалость, разрастаясь, слились с той самой болью – той болью, что я чувствовала при его рождении. Я горячо повторяла себе: "Кроме меня, некому любить его и радоваться ему. Со всей любовью, всей силой, что есть во мне, я буду защищать его, что бы ему ни угрожало. При мысли о том, что он может испытать боль и страдание, сердце мое остановилось, и кровь словно застыла в жилах.

Даже в те дни, сразу после рождения Дэвида, когда мне надо было лежать, я с трудом оставалась в постели. Как я могла отдыхать? Хлопок и рис лежали в амбаре, расчет с неграми за сезонную работу должен был состояться вот-вот. Потом надо было обсудить с Шемом планы на следующий год, и, кроме всего этого, надо было искать новых работников, потому что, как сообщил Шем, многие из нынешней команды не станут заключать контракт на следующий год. Одних наняли уже на другие плантации, другие собирались на заработанные деньги приобрести собственный клочок земли и жить самостоятельно. Хотя Шем и убеждал меня, что новых работников будет найти нетрудно (спустя год и разуверясь в обещаниях северных политиканов, многие негры вновь были озабочены поисками работы, сказал он), я понимала, что нам нужно действовать как можно скорее, чтобы лучшие руки не уплыли от нас к другим. И потому на четвертый день своего постельного режима, когда слабость моя начала отступать, я пригласила Шема в свою комнату и вместе с ним разрабатывала планы на будущий год.

На следующий же день я написала Стивену Перселлу с просьбой найти надежных агентов для продажи моего риса и хлопка, с тем чтобы, когда я буду в состоянии приехать в Саванну, торги начались бы как можно скорее. Теперь я чувствовала, что время работает против меня. Лежа в этой комнате, обдумывая последние события своей жизни, я поняла, что вскоре мне предстоит столкнуться с критическими обстоятельствами. Незаметно, постепенно темные махинации Сент-Клера должны были неминуемо заработать. Я интуитивно чувствовала это с того самого дня, когда он ударил меня по лицу, и его притворная учтивость рассыпалась как карточная колода.

В первый же день, когда я смогла вставать – а пролежала я чуть больше недели, и, казалось, силы возвращались ко мне, потому что были мне крайне необходимы сейчас, я тут же окунулась в работу. Первым делом я вызвала Вина, Сея и Боя и переделала две задние комнаты на первом этаже в спальню для Дэвида, Руперта и меня. До сих пор они стояли без дела, только старая мебель хранилась в них. Теперь же они превратились в довольно просторные помещения, правда пустоватые и напоминающие спальни в моем приюте; но я сразу же почувствовала себя там как дома, словно всегда здесь и жила. Никогда – и теперь я с готовностью призналась себе в этом – не могла я избавиться от бледного горестного духа, что витал в комнате Лорели.

Были и другие веские причины, по которым новые комнаты устраивали меня гораздо больше. Руперту, который еще часто потел по ночам от слабости, нужен был постоянный присмотр, и здесь я могла быть с ним рядом. По утрам, после таких ночных потений, он едва мог подняться и был слаб почти так же, как во время своей болезни.

Да и с Дэвидом было не все в порядке. Он был далеко не крепышом, какими бывают дети, родившиеся на ферме. Коровье молоко, которым пришлось заменить отсутствующее материнское, плохо им усваивалось, и я в отчаянии уже подыскивала ему негритянку-кормилицу. К тому же он не кричал по ночам и не хныкал, как другие дети, за которыми мне прежде приходилось ухаживать. Большей частью он лежал не двигаясь, с отсутствующим взглядом усталых, стариковских глазок, и меня пугала эта неподвижность, эта рассеянность. Каждый раз, когда я спешила к нему, чтобы послушать слабое дыхание, и видела при свете свечи, как он смотрит на меня каким-то понимающим взглядом, я думала: "Ведь я не хотела тебя", и, прижимая горячо его к груди, я надеялась, что смогу передать ему хоть часть своей энергии, которой было у него так мало. Куда бы я ни отлучалась от него – посоветоваться с Шемом или дать распоряжения по дому, – тревога за него следовала за мной как тень. Казалось, он так слабо держится за эту жизнь, что я с ужасом думала, что в любой момент она выпорхнет из него.

Была и еще одна причина, по которой две прохладные мрачные комнаты первого этажа очень устраивали меня. Они служили препятствием между мной и Сент-Клером и делали невозможными его ночные визиты ко мне, которые всегда приносили мне только страх и стыд. Новые комнаты с двумя детьми вместе со мной решали эту проблему. И то, что он сразу распознал эту мою цель, он засвидетельствовал по возвращении из Саванны; когда Старая Мадам сообщила ему о перемене, произошедшей в его отсутствие, он тут же возник в дверях.