Но, думая об этом, я себя уговаривала. Осторожнее, как бы этот дьявольский, проникающий в душу взгляд не понял, о чем мои мысли. Я перевела свой взгляд на берег, напрасно надеясь увидеть другую лодку или еще одну живую душу, но никого не было вокруг. Только пустынная линия берега и катящиеся под шафрановым небом волны. И Сент-Клер, который, хотя и работал веслами, казалось, сидел неподвижно и горящими, безумными глазами смотрел на меня.

Если бы он заговорил! Если бы я могла заговорить – о грозе, о надежно спрятанном рисе и хлопке, о чем-нибудь обыденном и нормальном, чтобы унять этот безумный блеск его глаз; но я не могла, и, отчаявшись от своего безволия, я думала, как оно бессмысленно, это отчаяние. Но даже если бы я и заговорила, он бы не услышал меня.

Но тут надежда, которую я уже похоронила, вдруг ожила. Мы подъезжали к тому месту, где надо было поворачивать лодку, чтобы попасть в канал, подъезжали к дому. И ничего не случилось. Может быть, если я буду сидеть так же тихо и неподвижно, ничего и не случится.

Но теперь изменилось небо. Желтый свет мелькнул еще раз среди черных туч, но тишину разорвал ветер, который взвыл и яростно начал разгонять волны. Лодка раскачивалась и танцевала на воде, временами чуть не переворачиваясь; и Сент-Клеру пришлось усиленно сбивать волны, которые поднимались все выше и выше по мере того, как усиливался ветер.

Возможно, эта борьба со стихией ослабила напряжение, которым он был охвачен, а может быть, это только придало ему новых сил; но он заговорил. И я, которая только что мечтала о том, чтобы он сказал что-нибудь, теперь я мечтала, чтобы он замолчал, потому что его бесстрастный голос был мертв, а ярко горящие глаза ни на секунду не отрывались от меня.

– Думала, что ты такая ловкая, да? Но, оказывается, это не так.

– Не понимаю, о чем вы!

– Отлично понимаешь… – Он помолчал, пережидая, когда лодка, поднятая волной, снова выпрямится. – Я с самого начала видел это. Я увидел, что ты извиваешься, как похотливая кошка, чтобы получить свое. – Змеиная улыбка мелькнула на его лице и пропала. – Но ты ничего не получишь. А теперь, – яростный блеск в глазах потух, они стали узкими, как у зверя перед прыжком, – теперь будешь делать то, что я скажу.

Я не отвечала – не смела. Потому что в его искаженном лице, в напряженно стиснувших весла руках и во всем теле было что-то, что наводило на меня ужас; и он видел, что я его боюсь.

– Испугалась? А лодку перевернуть так просто – и ты уже под водой.

Да, это я понимала, как понимала и то, что лучше сидеть молча. Но его издевательский тон, насмехающиеся глаза вывели меня из благоразумного молчания.

– Не посмеешь, – презрительно ответила я. – Тебе не вывернуться на этот раз, как удалось выкрутиться с Бобом Кингстоном – и Лорели.

Его голос перекрыл мои слова:

– И не из такого можно выкрутиться, когда у власти ублюдочные янки. Стоит только немного раскошелиться. А завтра у меня будет денег, сколько угодно.

Хотя мое положение сейчас было опасно, но луч надежды, что блеснул при слове "завтра", согрел мое сердце. Он сказал "завтра". Значит, Семь Очагов еще не проданы. Может быть…

Он по-своему истолковал выражение моего вдруг просветлевшего лица.

– Могу заверить, что если ты думаешь, я позволю тебе извлечь из этих денег какую-то выгоду, то ты полная дура.

– Не нужны мне твои деньги.

Он засмеялся над этими словами жутким беззвучным смехом, в безрадостном смехе этом слышалось лишь безумие.

– Не нужны деньги? – повторил он. – Да ты душу за них продашь, жадная тварь. – Смех прекратился так же внезапно, как гаснет в комнате свет. – Но тебе ничего не достанется. Завтра я выставлю тебя с твоим грязным щенком так же, как ты выгнала Таун, без гроша в кармане.

Я медленно проговорила, забыв от гнева свой страх и забыв об осторожности:

– Если ты это сделаешь, я всем поведаю о твоем позоре, о твоих извращенных пристрастиях. Я расскажу всем, как ты украл деньги у Сесили, как убил Боба Кингстона и Лорели…

Я говорила злобно и решительно, но вдруг осеклась. Его лицо стало мертвенно-бледным и исказилось до неузнаваемости, я вцепилась в борта лодки и отпрянула назад, так как он аккуратно положил весла и, невзирая на сильную качку, поднялся во весь рост и шагнул ко мне, вытянув бледные руки.

Когда же я, отодвигаясь назад, смотрела в его посиневшее лицо и уже почти чувствовала, как его белые пальцы дотянулись до моего горла, слишком высокая волна подхватила, закружила лодку как лист и снова бросила ее вниз. Я увидела, как зашатался, Сент-Клер, хватая руками воздух, и как его тело тяжело шлепнулось в воду. Все еще отодвигаясь назад, цепляясь за борт лодки, я видела, как вода сомкнулась над ним.

Лодка крутилась и могла вот-вот перевернуться, и воля вернула меня к действию. Ползком я добралась до весел. Тут я увидела, как он вновь появился над водой, лицо было обращено ко мне, руки тянулись к лодке, но нас разделяло слишком большое для этого пространство.

Его глаза повелительно смотрели на меня над водой?

– "Греби сюда, – нетерпеливо заорал он. – Греби в мою сторону.

Я машинально схватилась за весла. Несколько энергичных движений веслами – и я подплыву к нему. Но я не торопилась ему на помощь. Быстрее же, дура, – снова крикнул он. Но, пораженная внезапной мыслью, я сидела не двигаясь и смотрела на него, а в голове у меня вертелось: "Зачем спасать его? Спаси – и завтра ты с Дэвидом окажешься бездомной…"

Но даже на расстоянии, которое увеличивалось по мере того, как лодку относило от него все дальше и все ближе к берегу, он читал мои мысли. И теперь он опять скомандовал, абсолютно уверенный, что я подчинюсь ему:

– А я говорю, греби ко мне.

Но я так и не двинулась. Я только смотрела на него, и, догадавшись, что от меня он помощи не дождется, он попытался плыть, но сильной волной его отбросило назад. И тогда, поняв все, он издал жуткий вопль, этот нечеловеческий крик звенел в моих ушах, как крик рассвирепевшего зверя; и я сидела и смотрела, как его лицо снова исчезло под водой. Когда я поняла, что больше оно не появится, то взялась за весла и направила лодку в канал.

Следующие дни проходили передо мной как панорама кошмарного сна, лишенного какого-либо смысла, – кошмара, в котором главной фигурой была я. Как будто я стояла и наблюдала сменяющиеся картины, которые абсолютно не имели никакой связи с действительностью и нисколько не трогали меня. Я видела себя стоящей в нижнем зале Семи Очагов, вода стекала с моего плаща, и слышала свой голос, объявляющий о том, что Сент-Клер утонул. Подозрительные глаза Марго смотрели на меня из-за спинки кресла-каталки, где нелепо съежилась Старая Мадам, словно, когда она закричала, из нее вытягивали жилы. Потом, не знаю через какое время, я увидела на лестнице Женевьеву (странно, что мне запомнились яркие розетки, которыми был усыпан ее пеньюар), ее изумленные глаза и смешно раскрытый рот. Потом ее отец уводил ее со ступенек, но мне показалось, что подозрительно посмотрел на меня и он.

Весь день сидела я в своей комнате, опекаемая напуганной, но преданной Тиб, чувствуя опасливую тишину во всем доме, как в разгромленном и покинутом врагами лагере. Она заполняла весь дом, несмотря на бесконечные стоны Старой Мадам, что доносились из ее комнаты и не прекращались с того самого первого ее крика. Я же была, как пловец, который долго боролся с морскими волнами и, достигнув берега, лежал не в силах ни радоваться, ни сожалеть.

Но я не чувствовала никакой вины. Я знала, что позже все, что я сделала, предстанет передо мной обвиняющим бледным, мертвым лицом, но пока я была бесповоротно убеждена, что должна была поступить так, как поступила. Каждое слово, каждый шаг, навязанный мне Семью Очагами, да и всей моей жизнью, безошибочно вели меня к тому, что случилось, и я устало раздумывала, всегда ли вина выглядит вот так – чудовищной паутиной, в которую попадаешь и откуда не вырваться.