Пристально глядя на меня (я уже видеть не могла эту улыбочку), он мягко проговорил:

– Вы просто служили гувернанткой. Однако мистер Ле Гранд дал мне понять, что занимал деньги по вашей инициативе.

Меня так раздражало это хитрое, самодовольное личико, что я даже не стала больше этого скрывать:

– Ну и что вы хотите этим сказать? – спросила я.

– Я хочу сказать, миссис Ле Гранд, что Сент-Клер Ле Гранд занял у меня деньги, которые обещал – заметьте, в письменном виде – возвратить после смерти своей жены. И еще я хочу сказать, что на той же неделе его жена умерла, так сказать, при странных обстоятельствах. Более того, я хочу сказать, что сам факт сделки и ее условия были вам хорошо известны, несмотря на то, что вы просто служили гувернанткой, и что скоро – очень скоро – "простая гувернантка" (как выразились вы сами, а не я) стала женой Сент-Клера Ле Гранда.

Я стояла и смотрела на него, возмущенная тем, что этот человечек смел говорить мне такие вещи. И тем не менее он их сказал, и я представила себе всю картину так ясно, что чуть сама во все это не поверила; и понимая, что, хотя это все и неправда, никто не свете не поверит мне, я почувствовала, что подо мной трясина, которая может – при первом неосторожном движении – поглотить меня. Я призвала на помощь всю свою силу воли, чтобы ответить человечку с холодной вежливостью.

– Боюсь, мистер Хиббарт, что должна попросить вас извинить меня. Я очень занята. Если вы захотите обсудить этот вопрос, советую обратиться к моему адвокату – Стивену Перселлу. Его контора находится на Бэй-стрит в Саванне.

Он соскользнул на пол и, переступая ножками, как учитель танцев, стоял и смотрел на меня блестящими твердыми глазами:

– Нет нужды говорить вам, миссис Ле Гранд, что я не собираюсь, так сказать, обсуждать этот вопрос с вашим адвокатом. Я знаю, что вы заплатите, если не хотите, чтобы эта, так сказать, экстравагантная история получила огласку. – Его танцующие ножки донесли его до двери, где он остановился и обернулся ко мне с неизменной улыбочкой.

Когда же дверь за ним затворилась, я услышала, как заскрипело в зале кресло Старой Мадам.

– Мадемуазель… – позвала она.

– Да, мадам.

– О чем мистер Хиббард хотел поговорить с вами?

Я взглянула на поднятое ко мне лицо. Несомненно, в ее глазах было что-то большее, нежели простое любопытство, какая-то настойчивость, смешанная со страхом.

– Дело мистера Хиббарда меня не касается. Я сказала ему, что он должен обратиться к вашему сыну.

Едва заметное облегчение, скорее движение, чем выражение, промелькнуло на ее бесстрастном лице, и, когда она заговорила, ее голос был величественно-спокоен:

– Вы правильно сделали, мадемуазель. Мой сын знает, как с ним обращаться.

Прежде чем она успела сказать еще что-нибудь, я пошла наверх. Но себе я сказала с усмешкой: "Так она знает и об этом".

Весь день мой мозг терзали подозрения, но только когда Старая Мадам пожелала всем спокойной ночи, а Руперт лег спать, я смогла добраться до своей комнаты и повернуть в двери ключ. Долго сидела я, неподвижно глядя на незажженный камин.

Я с трудом могла поверить в обвинение этого Хиббарда, и все же, несмотря на все доводы, я знала, что поверила ему. И я удивлялась, что была так слепа, что могла не заметить очевидного, когда случай за случаем давали мне возможность убедиться в этом; мольба Лорели о моем отъезде, предупреждение Руа. Поспешность, с которой женился на мне Сент-Клер, – все это связалось между собой, опутало меня, и я заново пережила то время с тех пор, как приехала люда и прожила здесь, ни о чем не подозревая, и до сегодняшнего дня.

"Но, – спрашивала я себя, – что, если это обвинение ложно?" Мой мозг усиленно перебирал все каналы, по которым я могла бы выяснить, правда это или ложь: я могла пойти к Сент-Клеру и поставить перед ним этот вопрос или лучше пойти и выложить эту кошмарную историю Стивену Перселлу; но я уже тогда понимала, что не стану делать ни того, ни другого. Хотя неизвестность и была невыносима, уверенность в такой правде (если это была правда) была бы невыносима еще больше. И я говорила себе, что мне надо действовать как можно осмотрительнее. Я как дитя, что цепляется за любимую игрушку, не желая поверить в то, что она сломана.

В последующие дни я чувствовала себя как попавшая в какую-то чудовищную паутину жертва, которая старается двигаться осторожно и прикидывает всевозможные способы освободиться, не смея предпринять ни малейшего шага, чтобы не порвать сети, которыми она опутана, а то случится непоправимая беда. Поэтому – после первого приступа ужаса – мое решение остаться в Семи Очагах и силой вырваться с победой из окружающего меня теперь хаоса осталось неизменным. В моем сознании эта готовность выступать по-прежнему в роли жены человека, который оскорблял и мои чувства, и мои принципы, возникала как укоряющий призрак. Я понимала, что это делает меня в глазах всего света большой грешницей; и при этой мысли меня охватывали возмущение и страх, но от этого я еще сильнее сопротивлялась желанию оставить Семь Очагов. Это был дом, который я отвоевала для себя и своего ребенка. Я не покину его.

Шли дни, унося с собой свежие мартовские ветры, смягчавшие неумолимую жару, и я, работая столько же, сколько и раньше, не находила ответов на вопросы, которые бродили во мне как свежие дрожжи; даже тошнота, нападавшая теперь на меня по утрам, не могла удержать меня от работы, хотя часто я ощущала, что теряю контроль над собой и начинаю бранить и распекать негров в приступе отчаяния. Они становились угрюмыми и упрямыми, когда я вмешивалась в работу, которую, как мне казалось, они выполняли так бездумно, подгоняя и ругая их, потому что все во мне переворачивалось от слабости. Однажды вечером, когда я, с трудом заставив себя переодеться в батистовое платье в цветочек, спустилась к ужину и сидела над своей тарелкой, с отвращением вдыхая запах пищи, Руперт окинул меня внимательным взглядом. Он спросил:

– Почему ты такая бледная, Эстер? Ты сейчас опять упадешь в обморок?

– Нет, нет, Руперт, – поспешно выдавила я, – это свечи так бросают на меня тень.

Сент-Клер неторопливо повернулся в мою сторону:

– Когда это Эстер падала в обморок?

Руперт разговорился:

– В тот вечер, когда рис мешали с глиной. И Стелла еще сказала, что это Таун заколдует Эстер, как она заколдовала маму. Папа, значит мама умерла из-за Таун?

Над комнатой нависла тишина. Затем Старая Мадам наклонилась через стол и стукнула Руперта по пальцам своей вилкой.

– Замолчи, мальчишка, – скомандовала она. И потом с заискивающим сочувствием обратилась ко мне: – Вам нехорошо, мадемуазель?

– Со мной все в порядке, – коротко бросила я ей, так как заметила, что глава стола, Сент-Клер, все еще пристально смотрит на меня и – хотя это могло и показаться мне – на губах его ироническая усмешка; но он лишь пожал плечами и поднялся:

– Если вы и дальше будете столько работать… – бросил он через плечо, выплывая из столовой.

Но Старая Мадам была подозрительно заботливой:

– Мой сын прав, мадемуазель, вам нельзя перенапрягаться. Погода! Жара! Болотная лихорадка!

Наверное, надо сказать Марго, чтобы она повесила москитные сетки пораньше в этом году, говорила она. Вин сказал, что на острове Батлера один негр умер от (голос ее упал до испуганного шепота) желтой лихорадки… Видела ли я когда-нибудь дочь Пирса Батлера? Она с отцом пытается работать на своей плантации вместе со свободными неграми. Знаю ли я, что ее мать, та самая пресловутая Фанни Кембл – такая глупая чувствительная женщина, – но теперь ее дочь, говорят, она совсем другого сорта – голый практицизм…

Чтобы не слышать этого утомительного монолога, который не прекращался, когда мы вышли из-за стола и прошли в гостиную, я пораньше увела Руперта спать. Затем, придя в свою комнату, разделась, вымылась холодной водой и надела прозрачную ночную рубашку, которую Тиб положила мне на кровать. На расчесывание волос у меня уже не было сил, поэтому я просто вынула шпильки, которые держали узел, распустила волосы по плечам и поскорее упала в кровать. Когда я расслабилась на прохладных простынях, приступ тошноты стал утихать и потом исчез.