Но он еще не прощался. Вместо этого он спросил:

– Как вам живется в Семи Очагах?

Позабыв свой недавний стыд и зная, как удивит его мой ответ, я сказала:

– Неплохо. Теперь я управляю домом, землей и неграми. Сегодня я приобрела мула и наняла Тома Гриббла для починки мельницы.

Он посмотрел на меня так, будто не поверил ни одному слову.

– Управляете? – с сомнением переспросил он.

– Да. На мне лежит забота об урожае. Я постараюсь сделать все, как я считаю нужным. – Я помолчала, а когда заговорила вновь, то не смогла удержать торжества в голосе: – Вот как мне живется в Семи Очагах, сэр.

Он продолжал смотреть на меня с легкой улыбкой – странной, открытой и насмешливой, но была в ней и нежность.

– Эстер Сноу! Так вы превратились в надсмотрщика?

Я не смогла удержаться от смеха, таким растерянным стало его лицо. Но я упрямо проговорила:

– Семь Очагов снова станут приносить доход. Вот увидите.

– А вы будете носить комбинезон?

– Болотистые почвы жирные, как сливки…

– А сапоги? И кнут за поясом?

– Их будет обрабатывать множество батраков…

– И вы будете их сечь кнутом, если они станут лениться?

– Все, что нужно, – это немного денег. Купить новый плуг и починить мельницу…

Тут он расхохотался, и смех его был уже не такой веселый.

– На такие вещи вряд ли найдутся деньги, Эстер Сноу. Тогда как столы должны ломиться от угощений и вина. Без этого мы, южане, никуда. Мы помешаны на роскоши, а без необходимого мы можем обойтись.

Я нетерпеливо воскликнула, но он остановил меня поднятой рукой:

– Но я верю, что вы справитесь, Эстер. Вы решили поправить здесь дела. Много-много дней уже никто и не помышлял об этом.

– Но тот, у кого такое хозяйство, как Семь Очагов, должен работать не покладая рук.

Он пристально смотрел на меня в сгущающихся сумерках. Наконец промолвил:

– Рыба всегда гниет с головы, Эстер. Запомните это.

Сначала я не поняла, что он хочет этим сказать, а когда до меня дошло, я была раздосадована тем, что он так безответственно критикует своего брата, который несет такое бремя. Так я ему и сказала.

Он рассмеялся над моими словами горьким смехом:

– Сент несет тяжкое бремя? – Губы его искривились. – Это что-то новое!

– И никто ему не поможет, ни вы, никто другой, – продолжала я. – Его жена еще одно неразумное дитя у него на руках.

Минуту он стоял молча. Затем вскочил на Сан-Фуа и посмотрел на меня сверху вниз.

– Когда она приехала в Семь Очагов, – медленно произнес он, – на свете не было существа прелестней. – Он взял вожжи. – Будьте к ней добры, Эстер. Во всем доме у нее нет ни одного друга.

– Нет друга? – воскликнула я. – А ее муж, ребенок, свекровь – и разве вы не друг ей?

Он смотрел в сторону болот на лиловую линию горизонта.

– Да, – сказал он, – я пошел бы за ней прямо в ад, босиком. – Затем внезапно он повернул Сан-Фуа в сторону леса и скрылся в сумерках. Я осталась на пристани с Рупертом, сонно хныкающим мне в подол. И спускаясь к причалу, где в лодке нас ожидал Вин, я все раздумывала над словами Руа.

Уже прошла осень и наступила зима, дни стали прохладными, а те слова Руа время от времени вспоминались мне, и каждый раз я думала, что, когда будет удобный случай, я постараюсь продемонстрировать свое доброе отношение Лорели Ле Гранд. Но, прежде чем такой случай подвернулся, я поняла, что Лорели не без подозрения относится к моему присутствию в доме. Однажды, отвернувшись от шкафа с бельем, я заметила, что она стоит в дверях комнаты, в которой я работала, и не мигая смотрит на меня. И когда я объяснила, что отбираю белье, которое Марго должна починить, ее рот скривился, как мне показалось, в презрительной усмешке; и после, что бы я ни делала по дому и где бы ни работала, постоянно видела, как тонкая фигура ее маячит около.

Старая Мадам была настроена по-другому, хотя я знала, что она в курсе того, как все постепенно переходило под мое руководство. Но с ней не было проблем; прожорливая старуха, казалось, еще больше расслабилась в своей праздности, получая удовольствие от того, что в доме стало гораздо больше комфорта, которым она теперь могла наслаждаться. Но потому ли, что ей действительно нравилось, что в доме стало уютнее и она подчеркивала это, или потому, что она видела, как это настораживает невестку, но заметила, что она, ненавидя молодую женщину, изводит ее этим. Иногда их вражда, большей частью сдерживаемая молчаливым негодованием, прорывалась наружу. Часто, укладывая Руперта спать, я слышала хохот Лорели (это был безумный хохот), который доносился из гостиной в ответ на что-то сказанное ей Старой Мадам; и однажды, спускаясь по лестнице, я увидела, как мимо меня промчалась Лорели, дыша тяжело, как загнанное животное. Но, войдя в гостиную, я застала Старую Мадам неподвижно сидящей у огня, в состоянии полнейшего покоя.

– Сегодня жена моего сына совсем плоха, мадемуазель, – снизошла она до объяснения, когда я подошла к стулу за своим рукоделием. И добавила многозначительно: – Моему сыну приходится столько выносить.

Эти инциденты меня не тревожили. Я хорошо знала, в каком расстройстве пребывают нервы Лорели, чтобы осуждать Старую Мадам. Но меня беспокоило, как они действуют на Руперта, потому что я видела, что он, сам лишенный равновесия, попадал в эти стычки между двумя дамами и его буквально разрывали на части. Иногда по вечерам, когда Лорели, сильно навеселе, спускалась пообщаться с сыном и ласкала его (сразу было видно, что она его боготворит), Старая Мадам, которая большей частью не обращала на ребенка внимания, злорадно, обещая ему всякие лакомые кусочки, старалась переманить его от матери на свою сторону. Тогда Лорели, попадаясь на уловки старухи, с отчаянием, написанным на лице, прижимала Руперта к себе. Старая Мадам, словно этого она и добивалась, протягивала руки и произносила с всепрощающим спокойствием в голосе:

– Не обращай внимания, Руперт, – твоя мама сегодня не в себе, – и Руперт, обратив прищуренный, вопросительный взгляд на измученное лицо перед ним, вырывался из ее рук с криком: "Пусти меня, мама, пусти!"

Каждый день на рассвете я собирала работников и раздавала им задания, а когда они отправлялись на хлопковые и рисовые поля, я шла проверить, сделана ли вчерашняя работа. И каждое утро – или это казалось мне – я обнаруживала следы небрежности и лени. Карликовые пальмы были выкорчеваны, но свалены там же, где упали, хлопковое поле было обожжено лишь наполовину, хотя у Сея и Боя было времени достаточно для того, чтобы проделать эту работу дважды. И что больше всего меня возмущало, так это учтивое невинное выражение лиц, с которым они все выслушивали мои упреки.

Мне же они надоедали бесконечными жалобами на болезни и страдания, которые им причиняет работа, причем у каждого была своя болячка, и это являлось серьезной причиной для отказа от работы. Маум Люси страдала от болей в спине и по многу дней едва ползала по кухне, согнувшись чуть не пополам. Марго умирала от головной боли и носила на голове повязку, чтобы ее утихомирить. У Вина болели ноги. Он " 'сегда мучился нагами", а Сей и Бой, здоровые мускулистые парни, хватались за животы и тяжко стонали, как только им приходило в голову побездельничать. Тем не менее каждую субботу все они являлись в контору, которую я временно устроила в крошечной кладовке, за своим жалованьем, несмотря на то, что по болезни лодырничали не один день.

И все же дела продвигались. И когда наступил декабрь – теплый и влажный, больше похожий на апрель, – хлопковые поля были обожжены и очищены Сеем и Боем, и они приступили к очистке каналов на рисовых топях. У забора в лесу высились кипы заготовленных дров, а полки в летнем домике Марго заставила бочонками с диким медом. В кладовках у Маум Люси рядами выстроились банки яблочного и черносмородинового джема, и изготовленные Марго ароматные лавровишневые свечи были аккуратно сложены стопками рядом с кусками мыла из щелока, которое мы варили в железных котлах во дворе.