Я вышла из лавки Ангуса Мак-Крэкина и стояла на улице Дэриена, а впереди меня ждало неизвестное будущее, такое же несчастливое и безрадостное, как тогда, в первый день, когда я уже стояла здесь в ожидании лодки из Семи Очагов.

Теперь я возвращалась в дом Ле Грандов, к Руперту и Старой Мадам, к своему ребенку, к борьбе за благополучие. Теперь мне предстояли еще большие трудности, чем прежде. Мои деньги на жалованье рабочим лежали на дне реки. Теперь я должна из небольших остатков расплатиться с ними. Предстоит нанять новых рабочих. Мне придется ухитриться проделать ту же работу с меньшим количеством рук. Даже слуг придется уволить; Марго и Маум Люси должны будут покинуть нас. Только вдвоем с Тиб нам придется держать дом и заботиться о детях и Старой Мадам; а Вину все так же придется возить меня сюда и обратно. Как ни презираю я этот город, мне придется наладить некоторые связи, чтобы снова получить хороший урожай.

Вся эта борьба за выживание, все эти проблемы, что ждали меня, не имели теперь никакого значения. Руа предал меня! Ведь если бы он был со мной, все эти тяжкие заботы обратились бы в радость. "Я могла бы, – устало думала я, – стать счастливой, и жизнь моя была бы полна тем, чего так жаждало мое тело и чему противилась воля".

Это мне наказание. Я прошла свой темный, извилистый путь, пошла на все, чтобы свести концы с концами, даже – впервые я признала это, – даже на убийство. Я думала, что за спокойную жизнь могу заплатить чем угодно, и все же не обрела я покоя. И поняла, почему. В борьбе за материальное благополучие я не подумала об истинном благополучии, благополучии души. Разве найду я теперь покой, хотя Семь Очагов теперь мои? Сент-Клер мертв, и я помогла ему умереть, и Руа, Руа, который так понимал меня, меня же и бросил.

Погруженная в эти мысли, я почти не замечала никого вокруг по дороге к пристани, не думала о толпившихся у стен юнцах, не придавала значения их оскорбительным и наглым усмешкам. Только когда вдруг один из них, здоровее и нахальнее остальных, направился ко мне и стал у меня на дороге, я очнулась.

– Когда у вас найдется время, мэм, не дадите ли вы мне парочку уроков. А то я так плохо учился в школе, что двух слов не свяжу.

Его сощуренные, злющие глазки словно пачкали меня своим взглядом. Но у меня не было защиты, как у достойной женщины, чтобы оградить себя от оскорблений проходимцев и уличных хулиганов. Хотя я заметила, что он еще почти мальчик.

– Отойдите, пожалуйста, – холодно сказала я и пошла дальше. Но он не отставал. Он скакал передо мной, нагло усмехаясь. Его приятели тоже двинулись за мной, обмениваясь на ходу замечаниями по поводу моей внешности и поведения. Их реплики становились все оскорбительнее, пока самый наглый из них снова не преградил мне дорогу.

– Ну хватит, – ухмыльнулся он, – чего ломаться, когда молодые люди так ухаживают. Уж я-то точно потеплее, чем ваш муженек сейчас.

Это вызвало непристойный хохот среди его дружков. Обнаглев от этого смеха, он взял меня за руку.

– Убери от меня руки, – приказала я, и мой голос задрожал от отвращения.

Он снова ухмыльнулся:

– Ну, так нельзя, мэм. Мы просто хотим проводить вас до пристани. Может, сами выберете, с кем хотите пойти.

– Пошел вон с дороги, – снова приказала я и остановилась, потому что дальше не было возможности идти. Скалившиеся физиономии были вокруг меня и сальными глазками шарили по моей фигуре, и, хотя я повторила: "Отойдите прочь", я понимала, что голос мой звучал неуверенно, потому что дрожал. И мне было стыдно за эту дрожь в голосе. Тошнота подступила к горлу. Они все насмехались и дразнили меня, протягивая ко мне руки. А рука, которая уже держала мою, поползла вверх по моему плечу.

Это произошло так быстро, что я не поняла, откуда вдруг у него на щеке появился красный рубец. Я увидела испуг в его глазах, и затем все они разбежались, выкрикивая грубые ругательства на ходу. Впервые с тех пор, как я носила ребенка, я была готова упасть в обморок. Я падала, падала. Туман, ослепительно светлый, надвигался на меня со всех сторон. Затем меня подхватила и крепко держала чья-то рука. Это был Руа. Руа с уздечкой Сан-Фуа в одной руке и с хлыстом, которым он щелкнул по щеке моего мучителя, – в другой. Его лицо возникло передо мной таким бледным и напряженным, когда у меня прояснилось в глазах, а на лбу у него выступали бусинки пота.

– Господи, Эстер! Когда ты перестанешь быть такой упрямой дурой? Почему ты не пошла прямо мимо них? Эти молокососы не причинили бы никакого вреда.

Кое-как мне удалось выпрямиться и освободиться от его руки.

– А вы-то что беспокоитесь? – спросила я. – Это как раз то, чего я заслуживаю, по-вашему. Вы всем дали это ясно понять во время расследования.

Его рука нетерпеливо рассекла воздух.

– А что ты хотела? Я должен был заставить их поверить в то, что между нами ничего не было – между тобой и мной.

– Мне все равно, что они подумают.

Он кивнул.

– Конечно. Этим все сказано. Ты была готова сунуть голову в петлю, лишь бы не пришлось ни на дюйм пригнуть свою упрямую шею. Честное слово, про нас, южан, говорят, что мы гордецы. Но черт меня побери, если кто-нибудь сможет переупрямить училку-янки.

Теперь я смогла улыбнуться. Потому что поняла, что Руа, несмотря на его ругань по поводу моего упрямства, еще, возможно, беспокоился, попадет моя шея в петлю или нет.

– Значит, вы лгали, когда сказали, что не разделяете с братом его увлечения янки, училкой-саквояжницей?

Его темные глаза сверлили меня, губы были твердо сжаты.

– Да, Эстер, я лгал. Если бы ты не была законченной дурой, то поняла бы это сразу. Мне пришлось спасать эту упрямую шею. А ты не почувствовала, Эстер? В лавке Ангуса? Как они были готовы… – Он оборвал себя, и глаза его помрачнели. – Да, Эстер, я лгал.

Он стоял здесь, его лицо было так близко, что, подняв руку, я могла погладить его по щеке. И радость захлестнула меня. Я не потеряла Руа. Он все еще мой. И когда я осознала, что это правда, горькое одиночество, что так долго висело надо мной, обратилось в ничто. Счастье, с которым я уже распрощалась навсегда, нахлынуло на меня, головокружительное и сладкое.

Я посмотрела ему в глаза.

– Руа, – начала я.

Он отодвинулся с насмешливой улыбкой на губах.

– Иди, Эстер. Училке не стоит флиртовать посреди площади, даже если ей с большим трудом удалось избежать виселицы.

Гуляя по плантации, я думала, что никогда еще не видела этих мест такими прекрасными. Убранные поля сладко спали в этот ранний час. Лес, окаймляющий их, вспыхивал яркими язычками сумаха, оранжевыми, лимонными и коричневыми. Дождевые капли радужно переливались в лучах восходящего солнца, как драгоценные камни на ветках кустарников. И где-то в глубине влажного леса пересмешник пел прощальную песню осени. И прощальную песнь Эстер Сноу, подумала я. Потому что я расставалась с Семью Очагами.

Когда-то я сказала: "Они мои, они мои. Я не отступлюсь от них", хотя тогда не имела на них права. Теперь по закону я могу ими владеть, а я от них отказываюсь. Потому что в тот день, два месяца назад, когда Руа вернулся ко мне, он убедил меня, что мы никогда не сможем жить в Семи Очагах.

– Мы не имеем права, – сказал он, глядя мне в глаза, пристально и мрачно. – Мы не имеем права – и ты знаешь, почему.

Я смотрела на него, пытаясь понять, что ему известно – о чем он догадывался, – и в его глазах я прочитала ответ. Теперь они были полны нежности и сочувствия.

– Сент был дьяволом.

Стоя в маленькой бухточке, я смотрела поверх вод Пролива. Трава на болоте, бурая и засохшая, еле заметно дрожала на груди у трясины; над ней торопливо уносился клин диких гусей с пронзительными криками. И постепенно, незаметно, помимо моей воли прошедшие недели вновь ожили в моей памяти. Я снова видела Сент-Клера лежащим в гостиной среди высоких свечей, такого же отстранившегося от всех, каким он был при жизни. Я снова слышала скрип повозки, везущей длинный черный гроб, монотонное пение маленького священника, читавшего молитвы над усопшим. Слышала также высокие мелодичные голоса негров над могильным холмом, их голоса, смешавшиеся с журчанием Олтамахи. И я вспомнила Таун – Таун, смотрящую на меня над открытой могилой, словно спрашивая, какое я имею право находиться здесь.