Он обвел глазами тихую комнату.

– Есть какая-нибудь причина для переезда? – спросил он безучастно и шевельнул рукой, указывая на комнаты. – Или это очередная причуда, на которые вы, женщины, так падки?

Я раскладывала крошечные вещи Дэвида в ящики комода, но остановилась и повернулась к нему.

– Конечно же, есть причина, – сказала я.

– И что же это за причина?

– Дэвид и Руперт оба не совсем здоровы. Здесь мне удобнее ухаживать за ними.

Он не сводил с меня неподвижных серых глаз, и мне – как уже много раз – казалось, что он проникает прямо в мои мысли, что он отлично знает другую причину моего переселения в эти комнаты. И его слова подтвердили это:

– Если вы намереваетесь меня "лишить" кое-чего, зря старались.

– Не знаю, о чем вы. Лишать вас чего-то мне и в голову не приходило.

– Не изворачивайтесь. – Его голос лениво перебил меня. Я прекрасно понимаю ваши намерения. А если бы я не догадывался о них, то эти комнаты, – белая рука снова шевельнулась, – их полностью разоблачают. Вы намерены вернуться к целомудренному, девическому образу жизни. Даже ваша кровать, понимающая кислая улыбочка, – похожа на кровать старой девы. Мне это ни к чему.

– Что ж, – медленно проговорила я, – наконец мы поняли друг друга.

Подобие улыбки снова появилось на его лице.

– Если непонимание и было, – его голос был, как обычно, равнодушен, – то только с вашей стороны, милочка. – Ласковое обращение, сказанное с такой иронией, было как еще одна пощечина. – Я всегда прекрасно вас понимал. Понимал, когда вы выходили за меня замуж – понимаю и теперь все это.

– В третий раз белая рука шевельнулась, показывая на комнаты.

– Говорите, вы никогда не заблуждались на мой счет, – так же спокойно отвечала я. – Но вы заблуждались всегда. Заблуждались, иначе не попросили бы меня стать вашей женой – никогда не согласились бы на мою опеку над Рупертом. Вы не знали, что я ни за что не позволю вам лишить вашего сына наследства. – Я надменно вздернула подбородок. – А ведь вы хотели именно этого, не так ли?

Но он продолжал стоять и смотреть на меня как хищная птица; и под этим неумолимым взглядом я начала чувствовать себя как трепещущая жертва, беспомощная и неспособная увернуться от беспощадного клюва. Но он не должен был этого заметить. Я смотрела на него с высокомерием, которого на самом деле не чувствовала, и он наконец заговорил:

– Если вы думаете, – протянул он, – что я не понимал, что ваше согласие выйти за меня продиктовано известной алчностью янки, то вы просто глупы. Я знал, почему вы выходили за меня, но это входило в мои планы, так же как и ваше опекунство над Рупертом – на какое-то время. Но я не круглый дурак, чтобы вы знали. И когда мне понадобится вернуть опекунство над сыном, я это сделаю.

– Вот как? – насмешливо спросила я. – Возможно, Стивену Перселлу будет что сказать по этому поводу.

– То, что он скажет или подумает, не имеет ни малейшего значения, если я докажу, что вы не годитесь для опекунства над моим сыном…

– И как же вы это докажете?

Он взглянул на меня со злорадной усмешкой.

– Стоит только сообщить соответствующим властям о вашей связи с моим братом – и о факте рождения этого ребенка… – Его бледные глаза пронизывали меня через комнату, разделяющую нас.

Я презрительно бросила: – Вы не посмеете…

– Не посмею? – На мгновение его брови удивленно взлетели вверх. – Еще как посмею. Я ведь просто скажу правду. Как вы, саквояжница, приехали в мой дом, настроили меня против моей жены, обвинили ее в безумии – вы ведь сделали это, вы сами знаете, потом обманом женили меня на себе и "ласками и сказками" убедили меня передать вам право на опеку над состоянием вашего сына. По-моему, прелестная история, милочка, – наглым был его голос, и наглой была улыбка. – А суды на юге сейчас ох как не благоволят к саквояжникам.

– Это же ложь, – начала я, затем остановилась, так как он, не сводя глаз, смотрел на меня, и по его смертельно злобной улыбке, застывшей на губах, я поняла, что буду только стучаться в каменную стену. Я так же поняла, что он осмелится на все – все – даже оклеветать меня и моего сына – лишь бы снова завладеть состоянием Лорели; и передо мной пронеслись картины судебных слушаний, показаний свидетелей… Старая Мадам и Марго, я даже представляла себе их голоса: как вкрадчивым и ханжеским – Старой Мадам и притворно застенчивым – Марго рассказывают о жадной, оборотистой янки, как клянутся в правдивости того, что велит им сказать Сент-Клер. И хотя разум говорил мне, что Сент-Клер, сам погрязший в преступлениях, никогда не осмелится выступить с ложным обвинением против меня, а если и осмелится, то проиграет, тем не менее, меня замутило. Я стояла молча, пока он не вышел из комнаты своим пугающе бесшумным шагом.

В ту ночь – душную ночь, – когда Дэвид и Руперт заснули, я вышла через заднюю дверь в сад и долго стояла, глядя за болота. Далекое и безразличное небо было усыпано звездами, луна до горизонта протянула свою дорожку. Недалеко от меня пересмешник изливал свои чувства небу, но ни ночь, ни луна, ни песня пересмешника не могли рассеять моих тяжких предчувствий, которые накатывали на меня как волна и обливали с ног до головы.

Ведь теперь – и сегодня я это поняла – меня ждут новые испытания. До сих пор, думая об отъезде из Семи Очагов – а я много раз размышляла об этом, – я рассматривала свой отъезд, как добровольный. Мне никогда не приходило в голову, что я могу быть изгнана отсюда. Но сегодня Сент-Клер открыл мне свое решение – выкинуть меня отсюда как распутную женщину. И меня снова замутило при мысли о том, какая жизнь может ожидать меня после этого. Безнадежные поиски работы, поскольку теперь я обременена ребенком – вероятность того, что Дэвида придется поместить в приют, чтобы я смогла зарабатывать на жизнь. Но я тут же отвергла все эти печальные возможности. Я никогда не допущу этого, хотя и не знаю еще как.

Я тихо прогуливалась по садовой дорожке, стараясь придумать какой-нибудь план, с помощью которого смогу защищаться в этой борьбе, которая, я знала, предстоит мне. Во-первых, пришло мне в голову, я без промедления должна отправиться в Саванну, чтобы продать свой урожай и получить деньги. Может быть, когда Сент-Клер получит свои долю, положенную ему по завещанию Лорели, это отвлечет его на какой-то срок от того, что он задумал, и я выиграю время для укрепления своих позиций.

Прогуливаясь так по дорожке, я не заметила, как много времени уже прошло. Только когда я увидела, как высоко уже поднялась луна, то сообразила, что, должно быть, очень поздно. Так задремавший вдруг очнется и понимает, что проспал все на свете, и я повернула к дому.

Но вдруг я остановилась и прислушалась. Я услышала даже не звук, а движение, осторожное и вороватое, скорее намек на звук, около заднего крыльца. Я тут же насторожилась. Кто это, спрашивала я себя, мог объявиться на заднем крыльце в такой поздний час.

Шорох на заднем крыльце превратился во вполне определенный звук, звук шагов по ступенькам, а затем и по дорожке, которая вела – по этой дорожке я столько раз ходила – к негритянским хижинам. Я инстинктивно отпрянула в тень деревьев и стояла там, не двигаясь, поджидая того, кто двигался по тропе.

Не помню, о чем я подумала в тот момент, когда узнала Сент-Клера – Сент-Клера в его пурпурном халате, но я сразу поняла, что было что-то странное в том, что он шел по этой дорожке своим бесшумным, почти крадущимся шагом, – и больше всего меня удивило то, что в руках он нес хлыст, и при ходьбе кожаные плетки подпрыгивали и извивались у него за спиной как змеи. Это было странно (потому что никогда в жизни не видела я его на этой тропинке) и пока непонятно.

Мне было и любопытно, и подозрительно, когда я смотрела, как он дошел до того места, где стояла я, и пошел дальше. Может быть, он шел проверять мой урожай? Может быть, у него созрел какой-то план, как с его помощью навредить мне? Что бы это ни было, я должна узнать.