Снова забравшись в повозку, я сидела возле Шема и наблюдала за неграми, согнувшимися между бороздами, за их руками, срывающими и бросающими коробочки почти со скоростью света, некоторые работали молча, другие перекликались между собой или что-то напевали себе под нос. Я видела дядюшку Эрли, его руки, стремительные как стрижи, Стеллу и Тоба, которые старались работать на одной полосе, но отдельной от Линетты, сморщенной и сердитой, с бешеной скоростью собиравшей хлопок, но не спускавшей подозрительных глаз с обоих. Шем снова хихикнул:

– Ах эта Стелла! И вовсе не нужен ей 'тот Тоб. Она играет с ним, как кошка хвостом, чтобы позлит' Линетт. Линетте надоб знат', что Стелле не нуж'н никого, кроме одного му'чины…

Развеселившись, я спросила:

– А в кого же Стелла влюблена?

– Джона Итона. Вы помните Джона Итона, миз Эстер?

Мое веселье тут же прошло. Я снова увидела перед собой тело Джона Итона, свернувшееся на соломе посреди жадных языков пламени, – не знала я, что, оказывается, Стелла ждет его.

С нарочитой небрежностью я спросила:

– А куда он делся, этот Джон Итон?

Шем озадаченно покачал головой:

– Ни'тто не знает. Даже и Стелла. Кто говорит, что подался в Саванну, кто видел его в Дэриене перед Четвертым июлем. А Стелла! С ума сходит, как подумает, что его засекли или сожгли ку-клуксы, ведь Джон Итон такой дерзкий.

Он повернул мула к рисовым полям, но, пока мы ехали туда, мое настроение упало. Но когда мы вышли из повозки и встали на краю рисовых затонов и я увидела золотые стебли, блестевшие в солнечном свете, печальные мысли о Джоне Итоне и Стелле покинули меня. Потом я вовсе забыла о них, когда Шем заговорил о рисе. Он насчитал не менее двухсот зерен на стебле и сказал, что это потянет на сорок семь за бушель, вместо стандарта по сорок пять. И порадовавшись его гордости – гордости за хорошо сделанную работу, – я решила, что, когда урожай будет собран, куплю ему большие серебряные часы, какие, я видела, вносят преуспевающие надсмотрщики; наверняка я смогу купить такие в Дэриене, и не слишком дорого.

С помощью дополнительных работников, нанятых Шемом в Дэриене, к концу недели хлопок был убран, упакован и готов к отправке агентам в Саванну. Проверяя с Шемом подсчеты, я испытывала торжество игрока, который, несмотря на невезение, наконец видит, что удача повернулась к нему лицом. Хлопок принесет мне по меньшей мере три тысячи долларов, и если все пойдет хорошо, рис принесет столько же и даже больше. Эта мысль облегчала работу и даже ослабляла душную жару которая стояла в сарае, где мы сидели. И когда количество мешков все увеличивалось и я сидела и слушала возгласы Шема: "Это же первоклассный хлопок" и "Он пойдет по хорошей цене", я уже почти ощущала выигрыш в своих ладонях.

В понедельник начался сбор риса, и в шесть я уже была в поле, несмотря на бессонную ночь, когда меня изводили боли в спине, как изводит зубная боль. Поднявшись, я думала, что не смогу идти. Комната кружилась у меня перед глазами, а лицо, отраженное в зеркале, было изможденным и бледным. Но я отбросила свои сомнения. Ничто не могло меня удержать от поездки на рисовые поля.

Все следующие дни я пропадала на рисовом поле, поражаясь, как Шем управляется с неграми. Они работали неустанно и быстро, так как все мы – и работники, и Шем, и я – боялись дождя, который мог погубить снятый урожай. Иногда, во время наблюдений за Шемом, слушая его: "Ско'ко нажал, Клэренс? Надо сжать 'ще четверть до обеда"; "Давай сюда, Тоб, у нас еще полно что з'делать" мне казалось, что мы устроили гонки с природой, хотя на синем небе не было ни намека на облачко; только духота, что нависла в дрожащей дымке, говорила о собирающемся шторме, но чистое небо все держалось над жатвой и сушкой урожая, и мой оптимизм не угасал.

Но когда пришло время перевозок, я уже не радовалась так. Правда, небо было ясным и синим, когда в то утро я ехала на поля, но белые пушистые облака, плывущие лениво, словно бесцельно, все собирались на западе в большую стаю. Я видела, как Шем беспокойно следит за ними время от времени, пока негры, которые уже работали почти лихорадочно, поднимали узлы с рисом – такие огромные, что наполовину закрывали носильщиков – и таскали их на плоскодонки, привязанные у берега реки, с величайшей легкостью перешагивая через каналы из одного болота в другое.

Они так резво работали, подгоняемые неутомимым Шемом, что, когда облачный край неба потемнел, последний узел был уложен на плоскодонку, и все они уведены в укрытие. И когда Шем поставил Клэренса сторожить урожай от воров, то вернулся за мной. Когда мы сели в повозку, он пребывал в прекраснейшем настроении. На кучевые облака, потемневшие за последние полчаса, он теперь и не глядел, лишь бросил один подозрительный взгляд в их сторону и рассмеялся. Теперь пусть угроза бушует хоть целый день, предложил он. Теперь пусть разразится: рис в безопасности.

Я едва понимала, о чем он говорит. Боль, которая последние дни потихоньку разрасталась у меня в спине, стала мучительной, и я напряженно сидела на краю жесткого сиденья, вцепившись руками в его края, стиснув зубы. Смутно я видела, как небо вдруг почернело, как деревья замотали головами, как дикие лошади, как оранжевая стрела зигзагом пронзила небо; но я помнила только о боли в спине, которая расползлась по телу и зажала бедра в смертельные тиски.

Издалека до меня доносился голос Шема: "Терпите еще, миз Эстер. С'час будем у дома". Но его слова не имели со мной ничего общего. Удар грома раздался прямо над головой – я видела, как гигантский дуб раскололся пополам сверху донизу, словно то дерево было частью боли, что пронзила и меня – как то дерево, я должна была расколоться, – и какая-то женщина кричала и кричала, но только тогда, когда Шем взял меня на руки, чтобы внести в дом, я поняла, что кричала это я.

Я лежала на кровати – не на своей, – на моей кровати лежал Руперт, – это же была кровать гувернантки. Боль подступала и уходила – как лихорадка у Руперта, что поднималась и падала, поднималась и падала. Я плыла где-то на грани сознания, сейчас опять падала в темное забытье, откуда боль возвращала меня к реальности – звукам торопливых шагов, голосу Маум Люси: "Эта ребенка приходит до сроку", голосу Марго, холодному и вызывающему: "Можетта и не до сроку".

С болью смешивались звуки ветра, дождя, хлеставшего в окна, свет молнии, освещавший комнату, звонкие раскаты грома. Но рис был в безопасности – и как вовремя. Затем рис уходил далеко – только боль была близко. Я была деревом в лесу. "Как молодое деревце" – сказал Руа. Я была деревом, и с каждым ударом грома боль приходила опять. Почему эта женщина все кричит и кричит?

Я слышала, как произнесли имя доктора Туаттана. И через какое-то время – похоже, вечность, я скорее почувствовала, чем увидела, фигуру Сент-Клера, возвышающуюся надо мной. "С ней все в порядке, – протянул он. – Не нужно вытаскивать доктора Туаттана в такой шторм". Тогда я засмеялась. Я вспомнила голос Руа, произносящий: "Из тебя бы вышел неплохой доктор, Сент – но "излечи себя, врачующий", интересно, понял ли Сент-Клер, чему я смеялась. Затем снова ударил гром, а с ним пришла и боль – и вопли этой женщины заглушили мой смех. Почему та женщина все кричит и кричит?

Я вернулась к мягкому звуку дождя, к свету от огня, пляшущему по стенам темной комнаты, и были только я и дождь, и свет от камина, и освобождение от боли. Я с наслаждением осознавала это облегчение, но осторожно, как долго голодавший должен сначала осторожно попробовать свежей холодной воды. Я почему-то знала, что ребенок мой родился – но живой или мертвый – я не знала и даже не хотела знать. Я хотела только одного – лежать в темной комнате, не двигаясь и не думая ни о чем, чувствуя, что иначе снова обрушатся проблемы, от которых боль унесла меня.

Но немного погодя мое дремлющее сознание заработало и осознало первый звук – слабый скрип, скрипело где-то в комнате, ритмично и неустанно, и каким-то образом было связано и звучало в унисон с движением огромной тени на стене и потолке; и когда в голове прояснилось, я поняла, что кто-то сидит на низком стульчике у камина и раскачивается на нем. В тени на потолке я узнала усыпанную косичками голову Тиб.