– Все равно – это черт знает что – опоздать на пароход.

Подойдя еще ближе, я заглянула прямо ему в лицо.

– Вы что, не знаете, что Руперт опасно болен? Опасно! И все из-за вас.

Недобрая улыбка появилась на его губах:

– Значит, меня уже облекли силами провидения. Только в чем же моя вина?

– Вы посылали его на рисовые болота. Если бы вы только захотели его погубить, то лучшего способа нельзя и придумать…

Эти слова вырвались у меня случайно, в запальчивости и без всяких намерений, так что я не было готова к тому, что за ними последовало. Его белая рука размахнулась и больно ударила меня по губам. Я услышала его голос, зловеще спокойный: "Думать надо, когда говоришь, дура", и, оглушенная неожиданностью, я только стояла и во все глаза смотрела на него, закрыв рукой разбитый рот. Глаза, которые в свою очередь вцепились в меня взглядом, были такими злобными, такими безжалостными, что я не удивилась бы, если бы вдруг почувствовала его руки на своем горле.

Но прежде чем я успела заговорить, даже прежде чем я успела осознать, за что он ударил меня, я увидела Вина, выглядывающего из-за плеча Сент-Клера, его глаза перебегали с меня на него, и я услышала, как он говорит: "'Десь докта, миз Эстер". Громоздкая фигура доктора Туаттана обозначилась позади Вина.

Я все еще не могла заговорить. Как каменная стояла я, когда Сент-Клер протянул:

– Ах, это вы, Туаттан. Взгляните на моего сына. Вот, Эстер, тебе надо познакомиться с доктором Туаттаном. Моя жена, доктор, – скоро ей самой понадобятся ваши услуги. – И совершенно непринужденно он прошел мимо меня и проводил его в комнату: – Вот мальчик, доктор.

Я стояла в ногах кровати, пока доктор, наклонившись над постелью, осматривал Руперта, его немытые руки нажимали на маленький живот то тут, то там, потом передвигались, чтобы пощупать пульс на безжизненном запястье, – но я едва замечала, что происходит. Потому что Сент-Клер подошел и стал возле меня и положил свою белую руку на полированную спинку кровати, и я, завороженная ужасом, взирала на эту руку. Я снова чувствовала быстрый удар по губам, снова слышала зловещий голос, предупреждающий меня о том, чтобы я молчала; и вдруг эта безобразная сцена, – прежде чем я поняла, – предстала передо мной так ясно, словно я вышла из темного чулана на яркий свет. Я поняла, что, когда я, не задумываясь, выкрикнула эти обвинительные слова, он испугался, что Вин и доктор Туаттан, поднимаясь по лестнице, могли их услышать и если услышали, то от слов, как от камешков, брошенных в озеро, пойдут многочисленные и опасные для него круги, которые, если разобраться, могут обернуться для него катастрофой. По какой-то причине, произнесенные случайно, мои слова таили для него угрозу. Теперь я поняла эту причину. Я сказала правду. Он хотел смерти Руперта.

Но Руперт не умер. Прошли дни – казалось, что это были годы, хотя на самом деле только недели, – и приступы лихорадочного жара уже стали не такими тяжелыми, и озноб уже не так жестоко сотрясал его, словно взбунтовавшись против наказания, больное тело отвоевывало себе все больше времени для отдыха и собиралось с силами. Как-то сумеречным августовским вечером я очнулась из полудремы, сидя в кресле возле кровати, и увидела, что он смотрит на меня; глаза его были чистыми и ясными.

– Эстер, – позвал он слабым голосом.

– Что, Руперт?

– Я был болен, да?

– Очень болен, но теперь ты поправляешься.

Он лежал не двигаясь, но продолжал смотреть на меня ясным взглядом. Затем он опять заговорил:

– Эстер…

– Да, Руперт.

– Это неправда – то, что я сказал тогда…

Я сидела тихо, в какое-то мгновение я забеспокоилась – прояснился ли его разум на самом деле? – но когда он заговорил дальше, я поняла, что он имеет в виду:

– Я вовсе не ненавижу тебя. И никогда этого не было.

Я взяла его за руку.

– Я знала, что это неправда. Я все поняла.

Он медленно произнес:

– Я видел, как папа ударил тебя там, у двери…

– Ударил меня? – Я беспечно рассмеялась. – О нет, Руперт. Это тебе приснился дурной сон.

Но он настойчиво повторил:

– Я видел. В тот день, когда приехал доктор.

Я решила успокоить его:

– Ты был так болен. Твой папа волновался за тебя и был расстроен.

Он отрицательно покачал головой.

– Нет. Папа ударил тебя – я слышал, что ты ему сказала.

– Слышал?

– И ты была права, Эстер, – это папа виноват, что я заболел, – он хотел этого.

Я увидела, что в его темных широко открытых глазах стоит еще один вопрос, и испугалась этого вопроса, поэтому, чтобы отвлечь его, заговорила о том, какой чудесный бульон Маум Люси приготовила для него сегодня; я обрадовалась, когда глаза его слегка загорелись при упоминании о еде. Но по дороге на кухню я все думала о его словах и даже пришла к выводу, что, может быть, и не совсем сожалею о болезни Руперта. В этой лихорадке сгорели все сомнения и вся ложь, которой Сент-Клер пытался разлучить нас, – она вернула его мне и, более того, лишила Сент-Клера возможности воспользоваться этим способом еще раз. Нет, я даже могла быть в чем-то благодарна болезни Руперта. По крайней мере здесь я победила Сент-Клера.

Август, со своей неослабевающей жарой, катился к сентябрю, когда лихорадка наконец ослабила горячие объятия, а озноб полностью исчез. Но все же она еще удерживала сомнительную победу. Потому что Руперт стал похож на собственную тень и был таким слабым и вялым, что я порой сомневалась, вернется ли прежний вид к этому истощенному тельцу, к этим ставшим похожими на куриные лапки ручкам, к острым, как лезвия ножей, ребрам, торчащим на впалой груди. Но я даже не представляла себе, что месяцы должны были пройти, прежде чем болезнь, напавшая на него из малярийных болот, отпустит его полностью. Снова и снова его охватывали внезапные приступы горячки, когда жар сменялся ознобом, словно болезнь не могла смириться с тем, что ей придется его оставить.

Но вот настали дни, когда эти приступы больше не повторялись, и мы с Маум Люси и Тиб принялись усиленно откармливать его питательной едой и прохладительными напитками, и теперь игры и чтение книжек сменялись часами спокойного сна. Постепенно тело его утратило ужасающие очертания. Ребра больше не торчали, птичьи лапки вновь превратились в прежние живые руки Руперта, искусно мастерили бумажные кораблики и пускали их в морское плавание по одеялу.

Однажды утром, в начале сентября, ему было разрешено встать с кровати и переместиться в кресло-качалку, чтобы позавтракать; и тогда я, оставив его в обществе Тиб, смогла наконец спуститься на парадное крыльцо и с помощью Шема медленно и неуклюже залезла в повозку. Впервые за все время болезни Руперта я выезжала на поля. И сегодня я обязательно должна там быть, ведь начинался сбор хлопка. Когда Шем взял вожжи и цокнул терпеливому мулу, я разволновалась, как девушка перед свиданием с возлюбленным, которого давно не видела.

Сидя рядом с Шемом в повозке, я не могла надышаться этой красотой, мои глаза не могли насмотреться и на сады, и на воду и устремлялись к огромным полям и рисовым затонам за ними, простирающимся до самого горизонта. Я видела, что сентябрь уже обнимал лето своими смуглыми нежными ладонями. То тут, то там золотился среди зелени желтый или алый листок, а кусты сумаха напоминали горящие на костре вязанки хвороста.

Под цокот копыт нашего мула Шем говорил о том, как проходит сбор урожая. Стелла сегодня обещала собрать девяносто фунтов. Он хихикнул, когда заговорил о Линетте, которая, не желая уступать Стелле – причине ее раздоров с мужем Тобом, – тоже работала как дьявол. Но все же, продолжал он, чтобы собрать хлопок вовремя, ему пришлось нанять еще рабочих в Дэриене. И после этого настанет черед риса. Все, о чем нам оставалось беспокоиться, – это погода, говорил он, глядя на чистейшее небо.

Когда мы остановили мула, я вышла полюбоваться на огромное снежное поле; ряды раскрывавшихся коробочек протянулись так далеко, что не охватит глаз, и эта картина так взволновала меня, что, будь я более чувствительной женщиной, из глаз моих брызнули бы слезы. Это было воплощение мечты, мечты, достигнутой с таким трудом, что сама она растворилась в этих трудах. Неужели так всегда, удивлялась я, – что в борьбе за ее достижение теряется очарование самой мечты.