Меня охватило почти радостное возбуждение. В дверь ванной комнаты тихо постучали.

– Вы готовы, Ана? – приглушенно спросил Николаос.

Такие меры предосторожности. Смешно! Или совсем не смешно!

Мы заранее условились, что я говорить не буду, и в карете не буду. Я открыла дверь. Он стоял с плащом. Я не появилась на пороге. Он вошел, я быстро повернулась, он окутал меня плащом, поднял капюшон.

Мы вышли к воротам. Я заметила, что нас ждет незнакомая карета. Кучера я тоже не знала. Агент Теодоро-Мигеля. Николаос уже предупредил меня, что мы поедем в пригородную гостиницу. В сущности, это даже и не гостиница, а притон, который Теодоро-Мигель посещает в маске. Там не знают, кто он, хотя знают, что он влиятельное лицо. По описанию, данному Николаосом, я узнала ту самую злополучную гостиницу, где ночевала Селия.

Мне казалось, мы едем уже целую вечность. Хорошо, что быстрая езда не давала мне возможности задуматься о том, что мне предстоит. Все более темнело. Мы ехали в ночь.

Разумеется, карета остановилась именно тогда, когда я только настроилась на еще по крайней мере получасовую езду. Снова я оперлась на руку Николаоса. Не утерпела, чуть пожала его пальцы. Горячие и чуть дрожат. Бедный мой! Он в тревоге. А как может быть иначе?

Вошли вовнутрь. Прошли по коридору. Навстречу нам вышла женщина. Я только бросила взгляд и сразу определила, что это переодетый мужчина. Вошли в какую-то комнату. Николаосу знаком приказали остаться. Меня повели дальше. По каким-то еще коридорам и лестницам, вниз. В подвал.

Это оказалось что-то вроде подземелья с каменными стенами, Здесь было холодно и дышалось трудно. В огромном камине ярко и зловеще пылал огонь. Большой черный непроницаемый занавес отделял часть помещения. Но потолок был не низкий, – высокий. И все помещение было очень просторное. Я разглядывала его и не сразу заметила человека, сидевшего на простом деревянном стуле. Но заметив, сразу узнала. Тот, что сидел перед изображением Святой Инессы во дворце Монтойя. Должно быть, это была его характерная поза. Он был небольшого роста, одет во что-то серое, бесформенное. Нервные пальцы сомкнуты на колене. Волосы чуть рыжеватые. Глаза опущены в этом выражении страдальческой сосредоточенности. Небольшая бородка и усы. Весь он казался очень обыденным и очень странным одновременно. Он явно страдал, и в то же время словно бы наблюдал пристально и скрупулезно свое страдание со стороны, задерживаясь с большим вниманием на малейших, мельчайших деталях, показавшихся ему яркими.

Я замерла у двери, внезапно захлопнувшейся. Конечно, он сразу заметил меня. Он ведь ждал. Но еще некоторое время делал вид, будто в комнате никого нет, кроме него. Затем резко поднялся.

– Девочка? Да. Худенькая, с маленькими ножками. Это грех. Ужасный грех. Грех, в котором надо каяться долго, долго. А священник будет смеяться, смеяться. Не так ли? Они думают, что если смеяться, то это не будет грехом. А это грех, о какой грех! И главное, что соблазн действует, действует! И они отвечают, мне отвечают. Девочки-то! Маленькие. Краснеют, загораются страстью. И сами, сами обнимают, целуют… Девочки. Святые Инессы-то, а?!..

Конечно, это был страшный человек. Но я не испытывала страха. Эти ужимки распутного паяца не пугали меня. И особенно придавала мне бодрости мысль о том, что это я стою здесь перед ним, а не Ана. Это я стою здесь, а девочка в безопасности. И еще я подумала о Николаосе. И он это терпит? Это невозможно. Надо найти способ освободить его. Это невозможно, чтобы он так мучился, чтобы терпел все это…

– Девочка! – Теодоро-Мигель вдруг обнажил зубы и тихо по-звериному зарычал.

Почему-то это вышло у него так страшно, что я вздрогнула.

Это доставило ему удовольствие. Он хмыкнул уже по-человечески.

Что сейчас будет? Плащ с капюшоном все еще на мне. Я не произношу ни слова. Напряженно жду. Господи! Лучше любое действие, чем это ожидание.

Он решительно приблизился и рывком сбросил с меня плащ.

– О!

Этот вопль перешел в рычание обезумевшего зверя. На миг я уверилась, что все пропало. Мы погибли – я и Николаос.

Никакого плана действий у меня не было, что делать, я не знала. Я знала только, что при мужеложстве он изображает женщину, и что периодически женщина нужна ему самому. Как ведет он себя с женщинами? Что ему нужно от них? Какое наслаждение получает он? Ничего этого я не знала.

Я просто сейчас захотела, чтобы он не успел опомниться. Я бросилась на него и…

Дальше все смутно. Я кусала его, царапала, мяла и дергала его член. Я скакала на нем, трясясь, как припадочная. Мы бились в конвульсиях. Его губы, какие-то сырые, рыхлые, елозили по всему моему телу. Он издавал какие-то утробные звуки. Потом…

Он успокоился. Лежал на полу. Полуголый и противный. Удивительно, что я не потеряла самообладания. Я стояла над ним, растрепанная, с обнаженными исцарапанными плечами. Он открыл глаза и пристально посмотрел на меня. Теперь взгляд его был взглядом жестокого и мелочного человека.

– Нагнись, – приказал он. Я покорилась.

Он грубо просунул пальцы в заднее отверстие. Я вскрикнула от боли. Он пригибал к полу мою шею, впивался когтями. Он с наслаждением царапал оспины на моих щеках. Отвратительные когти вонзились мне вовнутрь ноздрей, мешая дыханию. Из носа хлынула кровь. Когти добрались до горла. Меня вырвало. Он с силой оттолкнул меня. Я больно ударилась копчиком о каменный пол.

Теперь он стоял надо мной.

– Не люблю, когда мне врут, – процедил он сквозь зубы.

Я… я не сознавала, что и зачем делаю. Я схватила его за ноги, обхватила, вцепилась… Я кусала его член. Я почувствовала, что вот такая, окровавленная, униженная, испытываю странное наслаждение.

Оно! Теперь я поняла. И он должен испытать.

Снова началась мерзкая возня. Кровь, слизь, дряблое мужское тело. Но я ощущала, как напрягся его член, как вытянулись ноги. Он извивался, он стонал, урчал, выл от восторга.

Сколько это длилось, не помню. Николаос после говорил, что около двух часов. Мне казалось, вечность. Вечность похоти, и грязи, и гадости.

Потом я лежала на полу, а он сидел рядом, поджав под себя ноги. Он медленно касался моего лица. Ладони у него были шершавые. Это даже можно было принять за ласку.

Не понимаю, почему, но я знала, что победила. Он больше не хочет Ану.

– Кто ты? – наконец задал он человеческий вопрос.

– Эмбер, донья Эльвира, вы должны знать меня, – хрипло ответила я.

– А, знаю, – теперь он говорил так обыденно. – Зачем ты здесь?

Я не знала, не думала, имеют ли теперь значение мои ответы.

– Захотела, – гнусаво протянула я и вытянула из носа двумя пальцами кровавый сгусток.

– Врешь!

– Вру!

– Зачем тогда? Я ведь убью…

У меня все тело болело и ныло и горело. И во всем этом было странное наслаждение. И это наслаждение и было самым ужасным во всем, что произошло, происходило.

– Оставь девочку Николаосу. Он хочет жениться на ней.

– Ложь!

– Спроси его сам! – отчаянно-визгливо выкрикнула я.

В комнате что-то зазвенело, словно колокол. Я лежала на полу, изнывая от этой боли и от этого страшного наслаждения.

Затем дверь приоткрылась, вошел Николаос. Дверь снова захлопнулась. Я не видела его лица. Я так лежала, что не могла видеть лицо Николаоса. Не знаю, видел ли он меня. Но он чувствовал. Я знала его чуткость. Он все чувствовал. Я знала, что он ответит, как надо.

– Я не знал, Николаос, что ты решил жениться, – прозвучал глубокий грудной голос. И это тоже был голос Теодоро-Мигеля.

– Да, – коротко ответил мой друг.

– Решил оставить меня?

– Нет. Вас невозможно оставить. Вы это знаете.

– Зачем тогда жениться?

– Так поступают все мужчины. Вам известно. Николаос говорил отчужденно. Впервые я расслышала странный его акцент, греческий выговор.

– На цыганочке жениться?

– Да.

– И чтобы титул тебе?

– Да.

– Обвели старика вокруг пальца, но я добрый. Я очень добрый. Я плачу, когда страдают люди. Но страдание необходимо. Пролитая кровь обновляет народ. Народ знает… знает и любит проливать кровь. И любит тех, кто проливает кровь. Да, только тех, – голос прозвучал жестко, затем вновь стал старчески расслабленным. – Значит, не бросишь, Николаос?