– Что это ты сочувствуешь этому жиду? Может быть, ты и сам – тайный жид?

Но я свою силу знаю.

– Если вы бросите меня в тюрьму, то через неделю пыток я признаюсь в чем угодно.

– Но ты ведь не сочувствуешь жидовству?

– Я сочувствую лишь праву человека на жизнь и свободу. Ни одному религиозному учению я не сочувствую.

– Как?! Ты хочешь сказать… Ты говоришь… И учению Господа нашего Иисуса Христа?

– Разумеется. И этому учению – тоже.

Он картинно разводит руками. Но я свою силу знаю. Вот так я живу.

– Убить этого человека было бы благодеянием для страны! – вырвалось у меня.

– Убить? – насмешливо переспросил Николаос. – Нет. Сейчас это лишь обострило бы и даже ухудшило ситуацию. Теодоро-Мигель не так уж молод, он умрет своей смертью.

– Но каким же может быть его преемник?

– Почти таким же, как он. Вначале будут послабления. Возможно даже, те, что пострадали от Теодоро-Мигеля, будут торжественно объявлены мучениками. Об их мученичестве будет позволено говорить открыто и этим немедленно воспользуются продажные писаки. А после… Все пойдет примерно так же, как было при Теодоро-Мигеле. Нет, не его надо убивать, и не его преемников. Надо уничтожить саму инквизицию и сделать так, чтобы изменилось сознание людей. Но это очень нелегко. Люди готовы терпеть рабство и унижения, если при этом их твердо убедить, что они, униженные и порабощенные, – частица чего-то великого. Так-то!..

– Все очень грустно, Николаос, – я тяжело вздохнула. Взгляд мой невольно обратился на картину с изображением мальчика-калеки. – Вот самое верное изображение человеческой сути, – я указала на картину.

– Да, это удивительный художник, – произнес Николаос, и в голосе его я ощутила странную страдальческую мечтательность, – Судьба его была трагична. Его звали Бартоломе. Он был женат на дочери своего учителя, которого превзошел. Жена рано умерла, оставив Бартоломе маленького ребенка, тоже дочь. Бартоломе больше не женился. Он работал и растил Инес. Ему казалось, что окружающая жизнь слишком грязна для этой чистой наивной девочки. Она не знала обычных девичьих развлечений – гулянья, веселой болтовни, легкого флирта. У нее не было подруг. Крайняя набожность отца передалась и дочери. Она уже мечтала о монастыре, и отец был согласен на это. Он не представлял себе единственную обожаемую дочь замужней дамой, ему искренне казалось, что объятия мужчины осквернят его чистую Инес.

Девушку приняли послушницей в процветающий и известный своим благочестием монастырь. Вместо вступительного взноса настоятельница заказала Бартоломе две картины. На одной он изобразил Благовещение, причем в виде мадонны изобразил свою молодую, рано умершую жену. Другая картина изображала Святую Инессу. Разумеется, на ней была изображена дочь художника. Девушка, чистая и прелестная, стоит на коленях на голом полу. Мучители сорвали с нее одежду, но тело ее целомудренно скрыто длинными пышными волосами, которые ниспадают с нежных округлых полудетских плеч на маленькие груди и словно бы стекают вниз длинными каштановыми прядями. Эти картины художник поднес монастырю. Мадонна и до сих пор там, а вот о судьбе Святой Инессы я сейчас расскажу вам.

Картину увидел Теодоро-Мигель. Тогда он был еще довольно молодым монахом-исповедником, только начал свою карьеру, но уже находился при тогдашнем Великом инквизиторе. Теодоро-Мигель тогда еще не превратился окончательно в то, чем он является теперь. Ему еще нравились женщины. Но женщины нравились и его высокопоставленному покровителю. По его указанию Теодоро легко узнал, что на картине изображена девушка, существующая в действительности. Великий инквизитор вступил в сговор с настоятельницей монастыря, ему показали юную послушницу. Теодоро-Мигель должен был доставить ее в тайное убежище Великого инквизитора. В награду Теодоро-Мигель получил картину с ее изображением. Он не знаток живописи, но, как это ни странно, способен тонко прочувствовать картину. Так, у него я видел картину одного французского художника на античный мифологический сюжет: в древесной зелени две фигурки – юноша и девушка. Теодоро-Мигель уверяет, что это олицетворение Золотого века.

Инес ни о чем не подозревала. Теодоро-Мигель почти не разглядел ее. Было темно. Девушка вышла в темном монашеском плаще с капюшоном. Теодоро-Мигель протянул руку, чтобы помочь ей сесть в карету. Тонкие, нежные и прохладные пальчики едва коснулись его ладони. Девушка не знала, куда ее повезут, но верила настоятельнице, которая сказала ей, что в другой монастырь. Инес не противилась, хотя ей было грустно оставлять свою келью и тенистый сад. Она ехала в карете одна. Теодоро-Мигель в костюме стражника сопровождал карету верхом. Он рассказывал мне, что ему не раз приходила в голову мысль спасти девушку, но страх за свою жизнь не дал ему сделать это. Надо сказать, Теодоро-Мигель из тех, что находят особое наслаждение, когда чернят себя и признаются в дурных поступках. Не знаю, действительно ли он хотел освободить Инес, был ли он влюблен или просто его одолевала похоть, но, конечно, страх у него был. В этой стране страх перед инквизицией – что-то врожденное.

Теодоро-Мигель отвез Инес в тайный дом Великого инквизитора, помог ей выйти из кареты. Какие-то женщины в черном ввели ее в дом…

– И с тех пор он никогда не видел ее? – не выдержала я.

– Если бы! Это был бы еще хороший конец. Нет, он увидел ее еще раз. Его снова вызвали в тот страшный дом. В подвале, на каменном полу, лежала Инес. Она была мертва. Ее обнаженное тело носило следы страшных истязаний. Над ней грубо надругались, ее замучили до смерти. И Теодоро-Мигель должен был по приказанию ее мучителя, Великого инквизитора, уничтожить труп. Такая доверительность значила многое, многое сулила молодому монаху на тернистом пути к самым вершинам карьеры. Он знал, что высокий покровитель не уничтожит его, Теодоро-Мигель ему нужен. Он в глубокой тайне расчленил труп девушки. Он сделал это сам. Из подвала шел ход в глубокое подземелье. Там он это сделал. Человек не должен делать такое, ведь это может ему внушить, что он способен на все и все может сделать.

При ярком дрожащем свете факелов на стенах Теодоро-Мигель сначала овладел мертвым истерзанным телом, овладел несколько раз. При этом им все более завладевала странная злоба. В сущности, он злился на себя самого. В глубине души, в самой глубине, он протестовал против того, что ему приходилось делать. Он пытался подавить этот мучительный протест, и вот тогда являлась злоба. И злоба эта обращалась на беззащитный истерзанный труп несчастной девушки. Он припал к этому телу, его трясло. Он овладевал ею вновь и вновь. Он рвал зубами ее хрупкую шею, он впивался в ее губы… Потом он расчленил тело. Он отрубил руки, ноги, голову. Он изрубил кровавый обрубок. Это страшное мясо он отдал свиньям, жившим в хлеву на хозяйственном дворе при доме.

Я содрогнулась.

– Художник начал поиски дочери. Он полагал, что девушка похищена, – Николаос повел рукой, словно бы останавливая мою дрожь. – Простите, дайте мне выговориться!..

– Да, да…

– Едва ли Бартоломе мог узнать правду о судьбе дочери. Но на всякий случай Великий инквизитор приказал Теодоро-Мигелю уничтожить и художника. Труп Бартоломе был найден за городом. Его убили ударом кинжала. Убийц, конечно, не нашли. Предположили, что это дело рук тех, кто похитил Инес. В сущности, так оно и было.

А картину я много раз видел. Она висит в спальне, над постелью. Чуть склонив головку, девушка смотрит на те мерзости, что мне приходится проделывать по желанию Теодоро-Мигеля, и будто хочет приоткрыть нежные темные губки и спросить робко: «Зачем? Зачем столько плохого на свете?..»

Николаос закрыл лицо ладонями. Что я могла сказать, чем утешить его?

– У вас есть Чоки, – решилась я наконец. – Вы хороший, честный и добрый человек. Все должно, должно уладиться, все это должно кончиться.

– Простите меня, – он поднял голову. – Я измучил вас своим рассказом. Но я уже не мог остановиться. Я поступил, как жестокий эгоист…