Вместе с ожиданием все это заняло не больше пятнадцати минут.

«Шифровки?» – неожиданно резко спросил Чернов, когда Петя выключил телефон. Галкин не ожидал, что «техническая» пауза вызовет у Виталия такую ассоциацию. Даже при слабом свете, включенном, чтобы можно было писать, Петр заметил, лицо Виталия налилось кровью.

Оставаясь в кресле, Галкин перешел в режим очень слабой «вибрации». При этом со стороны он был еще виден, хотя несколько смазано, зато действия окружающих казались замедленными. Так легче было избежать неожиданной агрессии: герой наш осваивал все новые боевые приемы. Только непонятно, зачем. Иногда он спрашивал себя: «Неужели я собираюсь до конца дней своих постоянно с кем-нибудь воевать!?»

«Да, в своем роде, шифровки». – не стал спорить Петр.

– Агент?

– Агент фирмы «СКОН».

– Промышленный шпионаж? Так я и думал!

– А еще, что ты думал?

«Гнида поганая!» – Чернов потянулся руками к шее Галкина. Петя сжал его руки вместе так, чтобы пальцы сцепились и приказал: «Пока не разрешу, не разожмешь!» Он ощутил, что Чернов подвержен внушению, не столько по свойству натуры, сколько по внутреннему состоянию. А состояние было отчаянным.

Машина тронулась с места.

Виталий рычал: «Ну что, Сатана, справился? Теперь я для тебя – бешеный пес! Давай, убей меня! Что же ты медлишь? Боишься проблем со следами и с трупом? Конечно, будут искать! Ты же бахвалился, что умеешь продумывать. А то хочешь, я помогу. Я тоже умею продумывать!»

«Слушай, заткнись! – не выдержал Галкин. – И без тебя тошно!»

«Что я делаю?! – думал Галкин. – Ну куда меня понесло!? Все так осложнилось, не известно, как из этого выпутаться. Надо же так вляпаться!? Это чистой воды авантюра! Что я практически могу сделать? Ничего! Чтобы все получилось, нужны сумасшедшие совпадения. В жизни таких не случается – все равно, что пролезть сквозь игольное ушко!»

Они спустились по Никитскому бульвару к Арбатской площади, проехали по Бульварному кольцу, повернули на Гоголевский бульвар, выехали на Пречистинскую набережную. Это было не яркое (шел 1995 год) не шумное сердце Москвы – не представительная парадная сердцевина для иностранцев, а нечто родное и доброе, как, возможно, для римлянина – старые улицы, сбегавши к площади Испании.

На сердце стало теплее. Постепенно к Петру возвращалось спокойствие, вера в то, что правильный выход найдется, что чутье и везение не оставят его. И если надо будет пролезть в игольное ушко, он с этим справится.

Запахло сыростью. Справа, внизу, подмигивали отражавшиеся в водной ряби огни. Это уютное подмигивание рождало чувство покоя, как будто в воздухе над рекой оживала улыбка.

Какое-то время они ехали молча. При этом, мысленно, Галкин, «взвешивал» время, как некую массу, на внутренних прецизионных весах: «Так! Еще нужно молчать. Так! Еще можно молчать. Все! Дальше, это – невыносимо!»

Только когда проехали набережные (Кремлевскую, Москворецкую, Котельническую, Гончарную), свернули на Народную улицу и выехали на Таганскую площадь, Галкин снова заговорил:

«Однажды в Риме, когда я брал из карманов Баркова сменные диктофоны, мне попался чудный трофей»!

«А ты и в самом деле, – вонючий шпион!» – вставил Виталий.

– А хочешь узнать про трофей?

– Плевал я на…

– Фото Светланы Бульбы, я думаю, не случайно оказалось в кармане Баркова.

– Врешь! Где это фото?

– Где положено. Вернул Тарасу в этот же день.

Виталий фыркнул.

– Я не правильно поступил?

– Ты – слишком правильный!

– Это как понимать?

– Лучше бы отдал мне. Я ведь был рядом!

– Откуда мне знать, что ты и есть вонючий шпик по кличке «Шериф»! Но каков наш Игорь Николаевич!? Он хранил это фото у самого сердца!

– Старый козел! Он был жаден и падок до девок. Но жёны от него уходили: он детей иметь не хотел.

– Зато о тебе заботился, как о родном. Даже в Москву перевел.

– Мы и в самом деле – родня. Но перевел он меня по другой причине. Когда случилось несчастье и я потерял самых близких, только возможность изредка видеть Светлану позволяла хоть как-то мириться с жизнью. Но старик это видел и поспешил спровадить меня с глаз долой. А мне здесь совсем стало худо и я угодил к Александру Михайловичу.

– Это кто?

– Доктор Левин из клиники (улица Рассолимо одиннадцать). Я о нем говорил.

– Древние говорили: «Не возжелай жены ближнего твоего!» По сравнению с Бульбой, ты ведь тоже – «старый козел».

«Старый конь, – говорят, – борозды не портит». Ничего я не возжелал, только глядел на нее, как на икону. А ты чего ею интересуешься? Тоже глаз положил? Когда-нибудь раньше живьем ее видел?

– Только мельком.

– То-то и оно! Представляешь, не испугалась, прилетела в чужую страну выручать муженька! Богиня!

Тем временем машина пролетела над Яузой, по Садовому кольцу, мимо Курского вокзала, мимо Красных ворот, по Садовой-Каретной, под Триумфальной площадью. Сделав петлю, они пересекли собственный маршрут.

«Стало быть, она – богиня, а мне уместнее всего было бы не родиться совсем или исчезнуть», – подумал вслух Петя.

«Именно так», – согласился Чернов. Он успокоился, вероятно, устал и теперь выглядел несколько вялым.

– Как ты себе это представляешь?

– Что именно?

– Мое исчезновение.

– Ты знаешь, это может быть даже красиво!

Его губы еле шевелились, но глаза были широко открыты, будто он вглядывался в видимую только одному ему картину.

– Куда ты смотришь?

«Туда», – указал он сцепленными руками.

– И что ты там видишь?

– Тебя.

– И что я там делаю?

– Свершаешь чудо. Ты ведь любишь совершать чудеса!

– Какие еще чудеса!?

– Ты летишь!

– Терпеть не могу самолеты! И что? Меня ждет катастрофа?

– Да нет же! Ты летишь сам по себе, на собственных крыльях.

– Как птица?

– Вот-вот. Большие белые крылья! Ты поднимаешься вверх. И ты не один! Над тобою в зените – целая стая крылатых. Ты летишь все выше и выше …

– Фантазер!

Чернов не ответил. Прикрыв веки он откинулся на сиденье. Машина уже миновала Большую Садовую улицу, Смоленскую площадь и приближалась к – Зубовской. В это время уже было не трудно найти место у тротуара. Поставив машину, Петя легонько шлепнул ладонью Виталия по щеке: «Очнись! Ты обещал мне телефон доктора Левина».

«Здесь, в книжке», – в забытье он ткнул сцепленными кистями себе в грудь.

Стараясь не слишком его бередить, Галкин извлек из кармана записную книжку, нашел телефоны Левина и отправился дальше. Ехать осталось не далеко.

С Зубовской площади они выехали на Зубовскую же улицу, достигли Большой Пироговской, миновали островок безопасности со стоянкой машин и двинулся по Зубовской улице в обратном направлении. Затем – свернули на Тимура Фрунзе и, почти сразу – направо на нужную улицу, идущую параллельно Большой Пироговской.

Во времена императора Павла Первого один молодой грек решил отправиться в плавание, но, потерпев кораблекрушение, был выброшен на берег вблизи города Одессы. Ему посчастливилось выжить, обзавестись семьей. А уже в двадцатом веке одна из улиц Москвы была названа непривычным для русского слуха именем в честь его внука-психиатра. Эта, можно сказать, случайная информация механически, как пузырек, всплыла из глубины памяти, где вылеживались, и кристаллизовались пласты осознанно и непроизвольно накопленных, сведений. Галкина можно было назвать «обжорой» всеядным пожирателем информации. Он и сам над собой посмеивался. Однако неразборчивость эта пока что ему никак не вредила.

Машина остановилась у тротуара. Виталий не спал. Глаза его были открыты. Губы шевелились. Из них вырывалась словесная «окрошка» пополам с матом. А ведь еще недавно он мог назвать Светлану «Богиней». Галкин завидовал людям, которые, не стесняясь, способны выражать свои чувства. Завидовал, относясь, тем не менее, настороженно, как к болезненной экзальтации, предшествующей путанице мыслей. А ведь получалось, это и было истинным проявлением жизни. Что толку, от того что Галкин «скачивал» в свою память гигабайты информации, если они не способны были однажды взорваться разящими осколками слов.