С тысяча триста второго года до конца жизни Данте живет в изгнании, много пишет, в том числе главный труд своей жизни «Комедию». «Божественной комедией» ее назовут уже после его смерти. В известной степени книга – тоже о Беатриче. Попав после смерти в сонм ангелов, женщина как будто находит в том мире душу поэта древности – Вергилия и просит его показать Данте царство теней, чтобы в назидание людям он смог его описать. Вергилий соглашается и проводит поэта по девяти кругам ада, девяти уступам чистилища и девяти сферам рая. А вот какой предстает в книге сама Беатриче:

– это было так созвучно музыке, которая играла в душе Петра в ночной тиши у дома с вывеской: «Cassa di Dante Alighieri»! (Дом Данте Алигьери) Разница была лишь в том, что, храня в душе образ «своей Беатриче», он до сих пор не знал ее имени, хотя недавно даже разговаривал с ней по телефону.

В самой существенной части Комедии – в кругах Ада – Данте показывает души одержимые человеческими грехами: ничтожных, сладострастников, чревоугодников, скупцов и расточителей, насильников, обманщиков, сводников и обольстителей, льстецов, прорицателей, мздоимцев, лицемеров, лукавых советчиков, зачинщиков раздора, поддельщиков металла, денег и слов, предателей всех мастей и прочих. Он создает настоящую энциклопедию известных в те времена пороков.

Не забыт был и грех, который Галкин числил за собой лично. У Данте он выглядит так:

Галкин перемещался на юг небольшими рывками метров по пятьдесят-семьдесят. На этот раз перед ним лежала освещенная скрытыми прожекторами уютная Площадь Синьории, которую он не раз мог видеть на картинах музеев обеих столиц.

Площадь окружали старинные здания желто-бурого цвета. Впереди слева высился «Старый дворец» – пятиэтажная громада с окнами-бойницами, с изящным арочным воротничком по периметру верхних этажей, с зубчатым верхом, напоминающим замок. Над дворцом поднималась дозорная башня, тоже с арочным воротничком, с зубчатым верхом и с открытым скворечником маковки. А перед дворцом струился фонтан, над которым, в окружении «бронзовой нечисти» вздымался мраморный Нептун (работы Амманнти). Неподалеку мраморным диском было отмечено место, где тело повешенного монаха Савонаролы было предано огню. Правее стояли еще две мраморные фигуры: знаменитый Давид Микеланджело (копия) и Геркулес Бандинелли. С юга площадь обрамлял высокий арочный навес на четырех колоннах – Лоджия Ланци. Перед Лоджией и под ее навесом также стояли скульптуры. Среди них еще один мраморный Геркулес (с кентавром). А рядом – кудрявый бронзовый юноша, поднимал змеящуюся голову обезглавленной Медузы Гаргоны – знаменитый Персей Бенвенуто Челлини.

Здесь не было постных изображений святых, как будто и не было вообще никакого христианства, а только – «возмутительное» любование красотой нагих тел, мощью древних богов и полубогов. Здесь все «вопило» о Возрождении, о стремлении к красоте, хотя создавалось в пору, когда инквизиция возвела на костер Джордано Бруно и мучила Галилея, когда адепты Савонаролы сжигали на площадях книги. После смерти монаха город преследовали несчастья: войны, пожары, эпидемии, междоусобицы. И тогда в могучей поросли флорентийских гениев стало происходить то, что теперь называется «утечкой мозгов». Одни изгонялись (Данте, Бокаччо), другие (Микеланджело, Рафаэль, Леонардо да Винчи) уезжали туда, где были востребованы.

Посреди площади стояла бронзовая конная статуя Великого герцога Тосканы – Козимо Первого Медичи, близкая по масштабам конной статуе маршала Жукова в Москве. Он пришел к власти в начале шестнадцатого века, принадлежал к боковой ветви клана и больше всего ценил порядок. Казимо и супруга его (Элеонора Толедская) также считали своим долгом покровительствовать людям искусства и науки, хотя основная волна гениев уже схлынула. Великий герцог решил, что прежний Дворец Медичи для него слишком скромен и, для начала, переехал в «Старый Дворец» на площадь Синьории. В средине шестнадцатого века он начал строить большое здание государственных офисов (по-итальянски «Уффицы»), двумя параллельными корпусами идущее от «Старого Дворца» к реке, над которой корпуса будут соединяться аркой и коридором.

Вскоре Великий герцог пришел к заключению, что и «Старый Дворец» для него слишком мал. Он купил на высоком берегу Арно большой недостроенный дворец Питти, достроил его и расширил парк за счет территории монастыря Святого Марка (бывшая вотчина Савонаролы) а, увлекаясь изучением лекарственных трав, – разбил тут делянки для ботанических опытов.

Галкин уже нырнул в ущелье между колоннадами зданий «Уффицы» и выходил через арку на набережную Арно. Перед ним поднимались живописные нагромождения зданий на другом берегу и главный «аттракцион» – «Старый мост». Петя улыбался. Он заметил, когда смотришь на красоту и не понимаешь, чем именно она тебя забирает, невольно улыбаешься. То был средневековый мост-улица. Прямо на нем (справа и слева от проезжей части) высились трехэтажные здания. С внешней стороны над рекой нависали, похожие на птичьи гнезда, крытые черепицей, двух-трехэтажные пристройки. А сверху, через весь мост, шел коридор с окнами на Арно. Он шел из «Старого Дворца», через Офисы, через мост и дальше – в гору до грота во Дворце Питти. По нему Козимо Первый ходил из своей резиденции «на работу»: на заседания сената, приемы послов, совещания и прочие мероприятия. В ту пору на мосту торговали мясом – в коридоре царили несвежие запахи, тучи мух. И герцог распорядился: прогнать с моста мясников, а вместо них пригласить ювелиров. С тех пор «Старый мост» – знаменит золотых дел мастерами и магазинчиками, торгующими золотыми изделиями.

Когда Козимо Первый умер, Офисы уже работали, но еще продолжали достраиваться. В восемнадцатом веке они стали музеем искусства Возрождения, в основу которого легла коллекция картин и скульптур семьи Медичи.

Галкин вышел на мост. Он вдруг понял, почему улыбался: небо очистилось и над Флоренцией простирался ковер непривычно ярких звезд. Он впервые наблюдал изумительную панораму южного звездного неба. Лавки давно закрылись, прохожих было немного. Он не стал подниматься к дворцу Питти (это не входило в его планы). Он хотел повернуть вправо по набережной. Но ее, просто, не оказалось. Дома обрывались прямо в воду, и чтобы выйти к следующему мосту Святой Троицы, пришлось обойти целый квартал по узенькой улочке. Наконец, он свернул на мост.

Дойдя до средины, Петя остановился перевести дух, вглядываясь в звездное небо над головой, в отражавшиеся в реке огни берегов, в «Старый мост» – напротив. Он любовался окнами домов – этими особенными флорентийскими окнами. Почти все они глядели сквозь нарисованные темные (похожие на синяки) наличники, как глаза, напряженно смотрящие из глубин веков.

Внизу, ласкаясь к опорам, чуть слышно звенела волна. Пете было сейчас хорошо. Он стоял бы так вечно в этой теплой ночи среди удивительной городской красоты. До него дошла, вдруг, тоска, терзавшая выдающихся эмигрантов Флоренции. Эта похожая на отчаяние растворенная в крови любовь являлась существенной частью их одаренности. Память о подобных ночах могла служить утешением, и пристанищем истерзанным душам. Андрей Тарковский как-то сказал: «Флоренция – это город, возвращающий надежду».