В прошлом году было проведено большое совещание руководителей политорганов — членов военных советов, командующих армий, командующих округов. Как мне сказали, такое совещание после Великой Отечественной войны проводилось в Вооруженных Силах впервые. Я просил тов. Желтова доложить об этом совещании секретарям ЦК и пригласить их на совещание, но из ЦК явился только тов. Золотухин и с ним человек 5 из аппарата. Я выступал на этом совещании, как у нас говорят, с большой речью. Я прошу взять эту речь и посмотреть, найдете ли вы хоть одно слово, которое было бы сказано не в духе решений партии. Тов. Золотухин наверное здесь присутствует и может подтвердить, что после совещания я спросил Золотухина, как Вы находите ваше совещание и мое выступление? Никаких претензий он не предъявил, и весь народ был доволен совещанием.
О чем там шла речь?
ХРУЩЕВ. Товарищ Жуков, давайте укладываться в регламент. У нас докладчик имел 55 минут, сколько — же Вам надо?
ЖУКОВ. Два докладчика заняли 1 час 20 минут.
ХРУЩЕВa. Не стоит торговаться с Пленумом, Вы скажите, сколько Вам надо?
ЖУКОВ. Думаю 20 минут.
ХРУЩЕВ. Вы уже проговорили 20 минут.
Голоса. Надо говорить по существу.
ХРУЩЕВe. Чтобы не было недоразумений, уточним, что сейчас без пяти минут двенадцать, 15 минут первого Ваш регламент кончится.
ЖУКОВ. Об этом совещании дальше можно не распространяться. Пусть скажут другие товарищи, в чем там были ошибки. Я считаю, что это совещание было очень полезным.
Второй вопрос — о приказе 0090, изданном полтора года тому назад, который явился, видимо, не совсем правильным приказом и который вызвал сейчас такие серьезные обвинения. Я считаю, что не надо было издавать такого приказа. Он написан неряшливо, даже политически неряшливо….
(С места. Совсем мягко сказано.)
…хотя он не давал каких-то новых установок. Вы можете взять этот приказ и сверить его в точности с приказом 008571, который издан 8–9 лет тому назад в развитие постановления Главного Военного Совета, утвержденного Президиумом ЦК при Сталине, изданного по указанию Сталина, где главное внимание было уделено недопущению критики командиров, укреплению единоначалия. Но это меня не оправдывает. Хотя я и до сих пор глубоко верю в принципиальное значение приказа 0085 и стремился его по-настоящему проводить в жизнь, я считаю, что мне надо было понять, что время за 8–9 лет требует серьезных поправок: прошло много времени, народ изменился и в армии, в Вооруженных Силах, изменилась обстановка, наши достижения и т. д. Это надо было учесть, издавая этот приказ, который, кстати говоря, готовился после обсуждения его на коллегии при участии Главного политического управления. Но поскольку я подписал приказ, я ответчик за него, и не хочу сваливать это на тов. Желтова или на кого-либо другого. Я виноват в том, что выпустил такой приказ и в том, что я не доложил проект его Президиуму. Речь шла там о ликвидации безобразий и всяких чрезвычайных происшествий, и поскольку этот приказ был в духе приказа 0085, мне казалось, что нового там ничего нет и входить с ним в ЦК нет надобности. Значение этого я понял неправильно, за что я должен нести соответствующую ответственность.
Члены Президиума и здесь выступавшие товарищи указали на ряд моих ошибок во взаимоотношениях с отдельными членами Президиума, с кадрами, говорили о недостаточной чуткости, об отсутствии осмотрительности, что иногда обижало крупных военных работников, отражалось на низовых кадрах. Все это правильно — я не должен был так поступать, это большая моя ошибка, и я сознательно ее воспринимаю и заверяю вас, что это будет мною испраапено на той работе, на которую меня поставит партия. Больше этого не будет допущено, хотя должен вам сказать, что ни одного раза до сегодняшнего дня я не получал даже намека, что действия мои неправильные. Хоть бы кто-нибудь мне по-товарищески сказал: Жуков, у тебя такие вещи… Ты что же позвонил Гречко, чтобы он не прекращал занятий и не ехал на встречу Хрущева?
(ХРУЩЕВ. Не Хрущева — я в гости не ездила).
ЖУКОВ. И Гречко в это время не гулял: он проводил командно-штабное учение под руководством тов. Рокоссовского. Поэтому я сказал ему — занимайтесь делом. Я допустил грубую ошибку, прошу не обижаться на это. Если принимаете мое признание, поймите, что я допустил глупость…
…также, как я допустил ошибку в разговоре с тов. Еременко, перед которым я также извиняюсь. Он просил лететь в Сталинград и встречать Тито и еще кого-то.
ХРУЩЕВ. Я позвонил тов. Еременко и попросил его приехать в Сталинград и доложить о боях под Сталинградом.
ЖУКОВ. Мне об этом не было сказано.
ХРУЩЕВ. Я не знал, что обязанность секретаря ЦК говорить командующему военным округом при согласованииc с министром обороны.
ЖУКОВ. Я считал вправе сказать ему, чтобы он занимался своей работой, а начальник гарнизона должен был выстроить караул. Я не считал нужным оказывать такую честь тов. Тито в то время.
ХРУЩЕВ. В то время там были Микоян, Хрущев и Тито.
ЖУКОВ. Может быть я запамятовал по старости лет, я признаю свою ошибку. Признаю свою ошибку также перед тов. Еременко.
Я думаю, мы собрались здесь не для того, чтобы припоминать отдельные обиды. Здесь вопрос стоит серьезнее, а не о том, чтобы высказывать, кто кого обругал, кто кому неприятность сделал. Если мы на этот путь встанем, мы неправильно поступим. Я не буду припоминать обиды, которые мне были нанесены в свое время. Я прошу понять меня правильно в этом отношении. Я признаю все ошибки, которые допустил, и не хочу от них уходить.
Самое главное и важное обвинение, товарищи, которое я считаю, было предъявлено в Президиуме, это то, что я стремился оторвать вооруженные силы и подменить собою руководство.
Мне сказали, что в Президиуме создалась тревога, как бы Жуков своим характером и авторитетом не заставил нас плясать под свою дудку, что якобы члены Президиума боятся меня, а потому не доверяют. Вот где главное, а не в том, что где-то, кому-то наступили на ногу, кто-то кому-то не оказал почтение. Должен сказать, что в этом отношении, видимо, я дал какой-то повод, чтобы так рассматривать меня в этом отношении.
Я уже сказал о том, что мне не было сделано никаких намеков на то, что я веду себя нехорошо, что веду какую-то особую линию и т. д. Только сейчас мне говорят, до этого не было ни одного раза сказано. Если бы мне об этом было сказано, я бы наделал меньше ошибок.
Вместе с вами три месяца тому назад я радовался разгрому антипартийной группы, а сейчас я оказался под сомнением. Это, товарищи, вторая тяжелая травма в моей жизни. В 1946 году, вы знаете, меня обвинили в нелояльности к руководству ЦК,[156] взяли под сомнение, обвинили в военном заговоре, и шесть томительных лет велось за мной тщательное наблюдение, слежка Берия, Абакумовым. И вот только теперь я стал забывать об этом в той товарищеской обстановке, которая создалась за последнее время.
И я работал, не покладая рук. То, что мне сказали в субботу — это вторая тяжелая травма. Тогда было другое, люди руководствовались другими соображениями. Тут сказано товарищами, мнением которых я дорожил все время и не мог предположить, что буду признан опасным для руководства Центрального Комитета. Всего три недели мы расстались с таким хорошим настроением, пожеланиями и вдруг сразу что-то случилось.
Я не хочу вдаваться в какие-то догадки, потому что это может меня повести по ложному пути, но хочу одно сказать, что, видимо, моя резкость, с которой отстаивал свои предложения, соображения, высказывания в ином совершенно варианте, чем другие товарищи, насторожила их по отношению ко мне и, видимо, я дал повод к тому, что являюсь каким-то смутьяном в составе Президиума, не желаю уважать мнения других. Видимо, эта резкость не совсем нужна была и не оправдывается. Конечно, с моей стороны были иногда не совсем обдуманные предложения, как и у других товарищей, когда подрабатывается вопрос, но, когда принималось решение, не устраивал какой-либо обструкции и не комментировал по-другому, всегда признавал решения коллектива, не было случаев, чтобы боролся против единства или как-то его подтачивал. Не было этого.
