В течение семи лет я не был приглашен ни на один партактив, ни на одно торжественное заседание, посвященное Вооруженным Силам, ни на один парад или демонстрацию. Всюду был закрыт доступ. На вопросы о причинах, следовал неизменный ответ: «Нет в списках».

Иначе говоря, меня превратили в политического мертвеца.

После октябрьского пленума 1957 года широким фронтом началось охаивание в печати моей военной деятельности, чем особенно увлекались отдельные военные. Каких только грехов не приписывали мне, зная наперед, что я лишен возможности дать отпор. Увлечение таким опорочиванием моей деятельности нередко выходило за рамки личности и наносило ущерб престижу советского военного искусства. Не трудно понять, как злорадствовали по поводу этого наши противники.

Какими нервами я должен был обладать, чтобы читать и слышать по радио о той клевете, которая возводилась на меня? И все же меня поддерживала вера в то, что так могут поносить меня лишь единицы, ничтожная доля людей.

Разве не является вопиющим нарушением устава КПСС тот факт, что я, находясь за пределами Родины, был лишен возможности присутствовать на активах, где обсуждалась моя работа, мое поведение, где формировалось крайне отрицательное мнение обо мне. На Пленуме ЦК резолюция обо мне также принималась в моем отсутствии и я не имел возможности сказать слова в свою защиту.

Наряду с правильными замечаниями в мой адрес, мне предъявили обвинение в нелойяльном отношении к Хрущеву на том основании, что я не рекомендовал маршалам Гречко и Захарову устраивать Хрущеву встречи, не предусмотренные нашими воинскими уставами (тогда Хрущев еще не был главой Правительства). Хрущеву это не понравилось, так как он стал привыкать к помпезным встречам, устраиваемым ему в других местах, к чему он скоро почувствовал вкус и принимал всё это как должное.

На Пленуме Хрущев заявил, что ему в Хабаровске в 1955 году Малиновский сказал по секрету: «Берегитесь Жукова, это растущий Бонапарт, он опасный человек, ни перед чем не остановится».

Кто же мог всерьез признать меня за авантюриста, за бонапартиста? Я долго думал, на каком основании Малиновский сделал такое провокационное заявление? До сих пор меня не оставляет мысль, что им руководили сугубо личные соображения.

И это не первый случай принесения меня в жертву провокации.

В 1945 году Берия и Абакумов доложили Сталину сфабрикованное на меня дело «о нелойяльном отношении маршала Жукова к Сталину». И тогда не захотели объективно и глубоко разобраться в клевете. Я был выведен из состава ЦК, снят с должности Главкома сухопутных войск и послан командовать округом. Лишь спустя 7 лет выяснилось, что это была преднамеренная клевета со стороны карьеристов и предателей.

Летом 1964 года мне позвонил Хрущев. В процессе разговора об октябрьском Пленуме 1957 года, он сказал: «Знаешь, мне тогда трудно было разобраться что у тебя было в голове, но ко мне приходили и говорили: «Жуков опасный человек, он игнорирует тебя, в любой момент он может сделать всё, что захочет. Слишком велик его авторитет в армии, видимо, «корона Эйзерхауэра» не дает ему покоя.»

Я ответил: «Как же можно было решать судьбу человека на основании таких домыслов?»

Хрущев сказал: «Сейчас я крепко занят. Вернусь с отдыха — встретимся и подружески поговорим.»

Не знаю, какова степень искренности приведенных слов Хрущева, так как мне известно, что он непосредственно перед октябрьским Пленумом 1957 года лично занимался индивидуальной обработкой некоторых военных, прежде чем вынести вопрос на Пленум.

Я долго молчал, но дело дошло до того, что мои воспоминания к 20-й годовщине Победы над фашистской Германией отказались печатать под предлогом, что, якобы, имеется указание печатать мои статьи преждевременно.

Считаю, что за 46-летнюю работу в партии и активное участие в четырех войнах по защите Родины, я не заслужил такого к себе отношения. Прошу исправить допущенную ко мне несправедливость и дать возможность принимать активное участие в общественной и партийной жизни страны.

Член КПСС с 1.3.1919 года Г.К. ЖУКОВ

РГВА. Ф. 41107. Оп. 2. Д 13. Лл. 29–32. Заверенная автором копия. Машинопись.

Константин Константинович! 29 апреля 1965 г.

Я очень внимательно прочитал Ваше интервью, данное корреспонденту «Литературной газеты» Н. Мару.

Вводная часть интервью производит весьма отрадное впечатление.

Действительно многие военные писатели, генералы и маршалы так искажают историю Отечественной войны, что от действительной истории иногда остается лишь общий фон, схема, скелет, а содержание так «состряпано», что зачастую и не поймешь когда и где это было. Особенно неприглядную роль в этом играет А.И. ЕРЕМЕНКО, который, прямо скажу, потерял всякую совесть. Возьмите его последнее творчество «В начале войны». Все, что он написал о событиях, о людях, о противнике является неким фоном, на котором он до предела разукрасил свою персону. Он не остановился даже перед фабрикацией речи Сталина, якобы, произнесенной на совещании высшего командного состава в 1940 году, тогда как на этом совещании Сталина вообще не было. На этом совещании, как известно, присутствовали лишь Жданов и Маленков. Сочинил он и речь Сталина на разборе в Политбюро военно-стратегической игры в январе 1941 года.

Я не хочу здесь касаться возмутительных его выдумок о своей роли в контрнаступательной операции в районе Сталинграда и деятельности Хрущева.

Кому-кому, а мне-то известна их роль. И не случайно то, что Еременко был отстранен Сталиным от операции по ликвидации окруженной группировки противника, а вверенные ему войска были переданы в состав Донского фронта.

К сожалению Еременко не один страдает желанием прославить себя на страницах печати. Пора пресечь их корыстную деятельность. Как Вам известно, лично к Вам я относился с большим уважением и неоднократно проявлял реальные чувства, когда «друг попадал в беду».

Но не об этом сейчас будет идти речь.

Я внимательно слежу за Вашими выступлениями в печати. (К сожалению еще не читал книги о Сталинграде, вышедшей под Вашей редакцией). И всегда жду от Вас правдивого описания истории операций. Но, увы! И Вы, Константин Константинович, оказывается не лишены желания пококетничать перед зеркалом истории, некоего украшательства своей личности и искажения фактов. Напомню лишь некоторые.

Описывая подготовку войск Центрального фронта к Курской битве. Вы писали о выдающейся роли Хрущева Н.С. в этой величайшей операции. Вы писали, что он приезжал к Вам на фронт и якобы давал мудрые советы, «далеко выходящие за рамки фронтов». Вы представили в печати его персону в таком виде, что Хрущев вроде играл какую-то особо выдающуюся роль в войне. А этого-то, как известно, не было, и Вы это знали.

Как Вам известно, с Хрущевым приезжал и я. Напомню что было на самом деле: был хороший обед, за которым Хрущев и Булганин крепко подвыпили. Было рассказано Хрущевым и Булганиным много шуток, анекдотов, а затем Хрущев уехал в штаб Воронежского фронта, а я остался во вверенном Вам фронте, где отрабатывались вопросы предстоящей операции с выездом в войска. Надеюсь этого Вы еще не забыли.

Белорусская операция проводилась четырьмя фронтами по тщательно разработанному Ставкой стратегическому плану.

Как Вам известно, координацию действий 1-го и 2-го Белорусских фронтов с начала и до конца осуществлял я, а потому во всех деталях ее знаю и помню хорошо.

Вы сейчас критикуете Верховного, отстаивая идею «двух главных ударов».

Прежде всего, из двух наносимых фронтом ударов не могут быть оба главных. (В крайнем случае их можно назвать мощными ударами). Это азы стратегии. Но не в этом суть вопроса.

Вольно иди невольно Вы выпятили себя и унизили роль Верховного главнокомандования и большого коллектива Генерального штаба, которые проделали гигантскую работу прежде чем вызвать командующих в Ставку.