Проститься с покойным на кладбище прибыло еще три пенсионера, его бывшие сослуживцы. Один из них, отставной военный, помнящий еще Архимеда Комиссарова, сильно суетился и ругался с работниками кладбища, которые, по его мнению, все делали неправильно. Потом он вызвался помогать тем же работникам, мне и Степану нести гроб. Но скоро ему стало дурно от жары, и его сменила дочка безногой соседки. Гроб оказался легче, чем я представлял.

Пока мы шли вдоль крестов по покрытой щебнем аллее, несколько раз порывался ветер. Он поднимал пыль и шевелил травы за изгородями могил. Женщины придерживали черные платки, а мужчины щурились.

Отпевания не было – только гражданская панихида. Православные священники не отпевают людей, которых зовут Виленами. Соседки что-то говорили о покойном. Но их голосов слышно не было, потому что снова и снова налетал ветер, и кладбищенские осины шумели так, будто их затягивал пылесос.

Хорошо улавливалась только речь служащей из похоронного бюро. С ее поставленной дикцией и четкой артикуляцией ветер ничего поделать не мог. Я заметил, что на похоронах слышно лишь ритуальных распорядителей. Тот, кто искренне скорбит, не способен внятно выразить свои чувства. Профессионализм всегда берет верх над эмоциями.

Когда гроб опустили, все стали подходить по очереди и бросать горсти земли в яму. Земля была очень сухая, и в ней было множество твердых комков. Она напоминала кошачий корм.

Соседки остались у зарытой ямы. У нас со Степаном было время, и мы пошли искать могилу нашего приятеля, который умер три года назад, весной. Возможно, сказалась усталость, но могилу мы так и не нашли, а только заблудились. Теперь мы стояли в глубине кладбища. Здесь было похоронено много ребят, погибших в Афганистане. Их лица в беретах улыбались нам с гранитных плит. Судя по датам, большинству из них, когда их убивали, было еще меньше лет, чем нам со Степой в этот год…

Раздался глухой гудок клаксона. Нас ждали. Ориентируясь по солнцу, мы вернулись к автобусу напрямик, пересекая клумбы и переступая изгороди.

На обратном пути, в салоне автобуса стало больше воздуха и пространства. Наверное, поэтому люди вели себя менее скованно. Безногая старуха, уже лет десять не покидавшая пределов своей комнаты, сейчас с любопытством смотрела по сторонам – город успел сильно измениться: появились рекламные щиты и неоновые вывески, дорогие иномарки и фасады из металлопластика. Она вслух пересказывала то, что видела, своей слепой подруге, и на их лицах проступало едва заметное ощущение восторга. Вдвоем они очнулись от комы затворничества и радовались окружающим переменам, как школьницы на экскурсии…

Поминки заказали в «Пельменной», в Старом Городе. Здесь вообще очень часто устраивались поминки, унылая обстановка тому располагала. Тусклые окна плохо пропускали свет. На полосатых измятых шторах отдыхали жирные мухи. Поварихи в белых хлопчатобумажных халатах напоминали больше медсестер из ЛТП. Отсутствие вилок, кисельная кутья, которую непременно нужно было пробовать три раза, жидкий борщ, сквозь который просматривался заводской штамп на дне тарелки – все это наводило тоску.

– Пугаешь ты меня, – сказал Степа.

– Почему? – спросил я.

– Ты совсем перестал материться.

– Разве это плохо?

– Это настораживает. Все думаешь о чем-то, а нужно меньше думать и больше материться, тогда все будет в порядке.

– Я ни о чем не думаю.

– Думаешь. И вид у тебя…

– Какой у меня вид?

– Помнишь, ты в меня в детстве кирпичом кинул?

– Ну, помню.

– Так вот: у тебя такой вид, как тогда.

– Не бойся, я не собираюсь в тебя ничем кидать…

– Про тебя в Старом Городе ходят слухи, – Степан зевнул неторопливо, как старый цирковой хищник, а потом потянулся и уточнил: – Говорят, будто бы тебя парализовало…

– Парализовало? – удивился я.

– С месяц назад люди видели, как ты едешь в инвалидной коляске.

– Это был не я.

– А кто же тогда?

– Мой брат-близнец…

Мы выпили не чокаясь. Он водку, я – компот. Варвара Архиповна раздала всем завернутые в кулек карамель и печенье. Степан сунул кулек в карман и сказал:

– Мне пора. Я на работе только на половину дня отпросился.

– Спасибо, что помог.

– Не за что.

– Как жена?

– Не порть людям праздник.

Жена Степана была кореянкой. Я часто любил ее спрашивать, из какой она Кореи: из Северной, или из Южной. Жена Степана почему-то всегда обижалась таким вопросам и говорила, что она из Ростова-на-Дону.

Степан вышел из «Пельменной» и сквозь стеклянную дверь было видно, как он переходит через узкую улицу Старого Города, огибая застрявшие в пробке машины.

– Хороший у тебя друг, – сказала Варвара Архиповна.

– Да, он хороший друг, – согласился я.

Поварихи в белых халатах уносили грязную посуду и смахивали хлебные крошки. Тарелки звенели, их эхо билось о потолок, как эпилептик. На потолке крепились безмятежные пропеллеры вентиляторов. Пенсионеры собирали со столов пустые водочные бутылки.

– Когда это все закончится, нужно будет найти хорошего маклера и продать эту проклятую квартиру, – сказала Варвара Архиповна.

С тех пор, как успело стемнеть, ливень шел не переставая. Воздух за окном время от времени надрывно ныл прощальным гудком парохода Миллиарды капель-эмигрантов покидали небо и плыли в стремительном и однородном потоке к земле. И каждая из капель должна была умереть: разбиться, растечься, просочиться лишь для того, чтобы затем, испарившись, воскреснуть и вернуться обратно на обетованную тучу. Вернуться рано или поздно, смертью смерть поправ…

Неожиданной зарницей блеснула молния, вспыхнула на мгновение, как огонь зажигалки с неисправным кремнем. Это случилось где-то рядом: воздух загудел особенно громко и тоскливо, а оконное стекло, выдержав удар грома, гулко задрожало, будто в него только что врезался комедийный герой-неудачник. Проснувшись, я вскочил с раскладушки:

– Неужели два часа дня?

– Полтретьего ночи, – сказал человек.

Человек сидел в комнате, за моим компьютером Экран монитора показывал заставку рабочего стола вывешенные мной утром, какие-то немецкие озера Лицо человека озарялось голубым и нездоровым светом Он два раза деловито откашлялся.

Тогда я кинул в него подушкой, чтобы удостовериться в его реальности, и только потом спросил:

– Это ты, Ф.?

– Ну, наконец, проснулся, – сказал Ф., перехватив мою подушку, – я тебя здесь уже четыре часа караулю.

Голова у меня болела: то ли дождь изменил атмосферное давление, то ли утомительные похороны и поминки, забравшие все минувшие сутки, вызвали эту мигрень, но хотелось сейчас только одного: зажмурить глаза и сквозь дрему слушать мокрую и ноющую темноту, засыпая постепенно. Но, крякнув, щелкнул выключатель, и в комнате загорелся яркий электрический свет, так что мне вновь пришлось подняться.

– И не думай спать, – Ф. встал из-за компьютера, – мне надоело ждать тебя и играть в этот идиотский «Сапер».

– Ты все-таки получил мои письма? – спросил я.

Еще недавно я ждал разговора с Ф. Представлял, что ему скажу, и что он мне ответит, а теперь слов у меня не было. Более того: видеть Ф. мне совсем не хотелось.

– Получил, – зевнул Ф., – ты очень меня позабавил.

– Поза-ба-вил!? – я предполагал любой комментарий к моим письмам, но только не «позабавил».

– Да, очень забавно, – кивнул Ф., – нет, про уран – это просто глупая бессмыслица. Зато про брахманов – очень смешно. И про Махно с этим, как его, Ахуро-Ниссаном, смешно тоже. Я, на всякий случай, в Москве показал твои опусы своей знакомой. Она историк, работает в аспирантуре МГУ. Она так хохотала, и знаешь, что у меня спросила?

– Нет.

– Спросила кто ты: сказочник или псих?

– А ты?

– Я сначала ответил ей, что ты сказочник. Потом, что ты – псих. А потом подумал и сказал, что ты и сказочник, и псих одновременно. Одно другому не мешает.