Во мне пробуждалась злость. Хорьки могут спать двадцать часов подряд ежедневно, но они все равно когда-нибудь просыпаются, непоседливые и свирепые. Очень хотелось опять кинуть чем-то в Ф.: на этот раз более тяжелым и твердым, но ничего подходящего под рукой не имелось, поэтому я просто спросил:

– И сам ты не веришь мне, Ф.?

– Нет, Растрепин. В этом нет логики.

– Логики? Нет логики!? А то, что твоя мать умерла от лейкемии, а отец сейчас загибается где-то среди янки, в этом есть логика? Тебя это не беспокоит?

– Не нужно трогать моих родителей, Растрепин! То, что случилось с ними – несчастное стечение обстоятельств. Они работали под Семипалатинском во время испытаний там ядерного оружия. Это раз. Я абсолютно здоров и никогда ни на что не жаловался (и моя сестра тоже). Это два Здесь нет ни урана, ни костей, ни проклятья, а у тебя нет никаких доказательств. Это три.

У меня действительно не было доказательств. Но кое-что я все же мог предъявить:

– А почему кошки Варвары Архиповны названы в честь спутников Урана: Офелия, Бианка, Розалинда?…

– Не смеши. Насколько я помню, – возразил Ф., – Архиповна называла их именами персонажей Шекспира. Она не виновата, что и спутники названы в их честь.

– Хорошо, а то, что холм называется Друг? Это тебе о чем-то говорит, Ф.?

– Друг? Обычное советское название. Может, немного и странное. Чаще ведь – Дружба, а не просто: Друг.

– Так знай, Ф. В языке Аратты, в языке Авесты и на санскрите, слово «друг» означает «ложь» и «зло», и этот холм так называется уже тысячи лет…

ф. подошел к кладовке, достал оттуда трехколесный велосипед «Гном-4», сел на него и поехал по комнате. Велогонщик плоскостопный. На Тур-де-Франс его не возьмут, однозначно. Когда же он накатается?

– И все-таки, ты псих, – сказал он, выписав колесами круг, – ты параноик, Растрепин.

Мои хорьки внезапно проснулись. Я схватил раскладушку и стал бить ее о стену, испытывая дикую радость оттого, что гнется ее дюралевый каркас:

– Я не параноик! – закричал я. – Когда-то в детстве, у меня определили склонность к шизофрении! Может, я шизофреник! Да! Но я не ПА-РА-НО-ИК!!!

Я отпустил раскладушку. Она с лязгом упала на пол. Ее уже сложно будет починить. Рядом с ней легла разорванная дикими хорьками простыня.

– Успокойся, пожалуйста, – испуганно сказал Ф.

– Я спокоен.

– Тебе просто нужно уехать отсюда, Растрепин. Я тебе это говорю, как друг.

– Друг? Не произноси этого слова!

– Ладно, но тебе нужно уехать из этого города подальше. Может, даже за границу. Нужно найти себе работу. Забыть весь этот бред. Посмотри на меня, Растрепин. Я не хочу хвастаться, но я многого добился. У меня хорошая работа, я прилично зарабатываю, у меня большие перспективы. И за это я благодарен только себе. А ты, Растрепин? Ты все всегда спускаешь в унитаз. Работу, учебу, любовь, все… А у тебя ведь в голове очень хороший процессор. Только вот программная оболочка установлена плохо… Кстати, ты знаешь легенду о том, как появился первый компьютерный вирус?

– Нет.

– Давным-давно, в незапамятные времена, один маленький банковский клерк боялся увольнения. Он написал программку, которая запустилась, как только имя клерка исчезло из платежной ведомости. И программка уничтожила все, к чему нашла доступ.

Раздался искрящийся треск. Электролампочка под потолком замигала вольфрамом в темпе сердечной аритмии. Дождь, наверное, вызывал помехи освещения.

– С вирусом это ты, конечно, на меня намекаешь? – предположил я.

– Заметь, Растрепин. Не я это сказал… Но ты прав. Ты и в самом деле, как вирус. Входишь в доверие к людям, обживаешься, а потом начинаешь все кругом крушить. Ты, как тот древний император, который поджег город и сочинял свои стишки, наблюдая с холма за пожаром…, – Ф. благостно потянулся и посмотрел на меня:

– Но для этого-то я тебя здесь и поселил, Растрепин.

– Я не понимаю, Ф.

– Я не знал, что ты сделаешь. Но знал, что ты сотворишь или удумаешь что-то такое, после чего я сюда уже вернуться не смогу, и никто не сможет. И я оказался прав. Я как клерк, а ты – как вирус. Все очень просто…, – он, наконец, слез со своего велосипеда и отнес его обратно в кладовку. – А я ведь тебе раньше, в школе, завидовал, Растрепин. Тебе все давалось слишком легко. Ты всегда привлекал внимание. Помнишь, как-то раз, зимой, у нас с тобой не оказалось сменной обуви, и директриса не пустила нас на урок… Мы стояли с тобой в коридоре. Хлоркой еще пахло. Это до Нового года было: на стеклах кто-то нарисовал гуашью эти глупые елки, этих тупых снеговиков. А потом ты снял обувь, снял носки и босой зашел в класс. И всем понравилось!!! А как же: вот он – Растрепин. Он всегда такой – встречайте! И я тоже захотел. Захотел поступить так, как поступаешь ты, как поступаешь ты все время. И я тоже снял ботинки, снять носки не решился: по мне это уж слишком, зашел. И вдруг, на меня вы все, и ты тоже, Растрепин, посмотрели, как на идиота: будто у меня ширинка расстегнута… Директриса меня выгнала из класса. Отца в школу вызвала, – Ф. хлопнул себя по ляжкам.

Я молчал. Я вообще не помнил этой истории. Что тут скажешь?

– Ты не понимаешь, – продолжил он, – люди тебя либо любили, либо ненавидели. Но ты никогда не вызывал безразличия, как я…

– И кто же это меня ненавидел? – я сидел на полу, а около меня корежились обломки раскладушки.

– Многие. Очень многие. Например, моя жена бывшая, Василиса. Она тебя просто на дух не переносила.

– Я ведь ее видел только один раз, на свадьбе, – удивился я.

– Я и сам удивляюсь, почему так, – сказал Ф., – но ненавидела она тебя – это точно. Ты ей сразу не понравился…

Я разглядывал полное лицо Ф., покрытое ровным неестественным загаром солярия – наверное, он купил абонемент фитнес-клуба. В ярком электрическом свете, лицо его уже совсем не выглядело болезненным: в нем цвело сладострастное довольство и тотальная уверенность в себе. Может, поведать ф. о Червоном Гае, о Василисе, об их ребенке, о том, кто ему нашел работу? Насладиться той секундой, когда улыбка с лица Ф. трусливо сползет, будто ее смыли серной кислотой, а в глазах его поселится крысиный испуг и сомнение овладеет его рациональным мозгом? Нет, я знаю – это не поможет. Он не поверит ни единому моему слову. Ни единому слову, которое способно поколебать его смысл и веру в себя.

За окном продолжался ливень. Капли, играючи, расшибались о расстроенную клавиатуру кленовых листьев. Ф. я больше не расскажу ничего, никогда.

В лампочке опять, перегорая, заморгал вольфрам, вакуум внезапно лопнул, и тотчас же свет погас, и только компьютер, жалобно запищав, продолжил работу на автономной подпитке UPS.

– Пора спать, – сказал Ф. в темноте, и лег на диван одетым.

– Ф., тебе когда-то снятся страшные сны? – спросил я.

– Нет, никогда. Мне вообще ничего не снится.

– Так не бывает.

– Бывает, – Ф. опять зевнул и развернулся лицом к стене.

– Ф.

– Что?

– Назови любую домашнюю птицу, любой фрукт и любого русского поэта.

– Любых?

– Да.

– Ну, курица, яблоко, Пушкин. А что?

– Ничего. Спи…

Я пошел на кухню приготовить чай. Но новой пачки не было, а старая заварка оказалась жидкой и спитой. Я сделал кофе, взял чашку и вернулся в комнату. Ф. уже спал и не видел снов. Несчастный калека. Мы никогда не поймем друг друга, ложь – ложь, зло – зло. Наши разговоры – это беседы Сыроежкина и Электроника. Эмпириокритицизм и материализм. Крылатые качели рассудка. Я вспомнил почему-то, как Ф. поведал мне в третьем классе, что он думает о волшебной палочке. Ф. тогда отрицал волшебство, и высказывал теорию, что палочка функционирует на специальных проводах: может быть, это квантовая механика, а может быть, – магнитное поле. Над этой теорией даже Леня смеялся.

Я вышел на балкон. Ливень быстро намочил ткань трусов. Закурить я и не пытался. Это было бы чересчур по-хемингуэйевски. Капли падали в чашку, разбавляя кофе до тех пор, пока он не стал холодным, прозрачным и безвкусным, как в студенческой столовой. Я кофе пить не стал и выплеснул его во мрак, наполненный осадками. А потом возвратился в комнату и заснул на полу возле разбитой раскладушки.