– Я тебе сейчас такой прием покажу, что ты на полгода на больничный ляжешь.

С Егорычем было лучше не спорить. Я видел его в бане. На его теле куполов было больше, чем на территории Киево-Печерской лавры. Пальцы его рук во время беседы обычно демонстрировали букву «Р» из азбуки глухонемых.

– Отвлечь собаку сможешь?

– Да. У меня есть бутерброд.

– Бросишь Шерифу, я спрыгну, побегу к машине, попытаюсь залезть. Собака запрыгнет за мной. Если успею, выберусь через вторую дверь. Ты захлопнешь первую. Договорились? – эх, чего не сделаешь ради любимой работы.

– Да.

Егорыч опустил стекло и с силой швырнул в окошко макчиккен. Ротвейлер бросился в сторону упавшего фаст-фуда. Я спрыгнул с ветки, упал на четвереньки, рванул с низкого старта к микроавтобусу, открыл дверь, впрыгнул в салон и только тогда обернулся. Собака успела заглотать макчиккен вместе с оберточной бумагой.

– Эй, Шериф, – крикнул я.

Собака прыжками понеслась в мою сторону. Перед тем как она запрыгнула в салон, я успел выскочить и захлопнуть дверь. В стекло двери через мгновенье ударили толстые лапы. Я упал на землю и услышал второй хлопок. Это Егорыч сделал все как надо.

– Садись в кабину, поехали, – сказал он.

Я поднялся с земли, отряхнул штаны, подобрал бутылку пива. К счастью, собаки к нему равнодушны. Сел в кабину, рядом с Егорычем.

– А у тебя есть яйца, – похвалил он.

– Еще чуть-чуть, и не было бы, – ответил я. Так я перестал быть придурком.

– Это лишнее, зря потратился, – сказала Тамара Николаевна, когда я протянул ей букет.

Букет я купил в ларьке, на остановке. У ларечной продавщицы глаза слезились от ароматов пыльцы и, чихая, она не прикрывала рот ладонями, которые были заняты ножницами и оберточным глянцем. Заворачивая букет в шумный целлофан, продавщица сообщила мне название цветов, и неуместно, не без двусмысленности, пожелала «удачного вечера». Название цветов я забыл сразу же, как только свернул на улицу Достоевского. Цветы напоминали шерстяные бубоны, оторванные от зимней детской шапки, и продавщица обещала, что стоять они будут долго…

– Куда их, Тамара Николаевна? – спросил я.

– В прихожей есть бутыль. Возьми его и неси на кухню.

Тамара Николаевна была одета совсем по-домашнему, будто и не ждала меня в гости. Поверх ее джинсовой рубашки был накинут передник с изображением петухов. Петухи очень походили на эмблему огня с этикеток советских спичек «При пожаре звонить 01».

На душной, переполненной приторным запахом, кухне я набрал воду в бутыль, сунул туда цветы, а затем все это разместил на холодильнике, который задыхался и бурчал, как перегревшийся радиатор. Тамара Николаевна хлопотала у разгоряченной плиты, на которой дымился таз с бордовой ягодной пульпой. Сизый пар поднимался вверх и конденсировался у потолка. Под окном вдоль батареи выстроились аккуратные ряды запотевших литровых банок. Электрический свет люстры был густой и тягучий, как желток.

– Варенье любишь? – спросила Тамара Николаевна.

– Кажется, – ответил я и вобрал легкими тошнотворно сладкий плодовый дух.

– Тогда помогай.

– А где Сергей Алексеевич?

– К сыну поехал.

– Что мне делать?

– На столе – кастрюля с клубникой. Ее нужно перебрать. Хвостики отрывай. Гнилую – откладывай.

Я закатал рукава рубашки, сел на табурет и принялся за работу. Очень быстро руки покрылись липким розовым соком. Сок был слишком грязный, чтоб его слизывать, и он стекал от запястий к локтям, как кровь из вскрытой вены. Никто не хотел начинать говорить первым.

– Догадываешься, почему я тебя позвала? – наконец спросила Тамара Николаевна.

– Догадываюсь: клубнику чистить.

– Какой-то ты несерьезный. Это-то в тебе и настораживает. Мне не очень нравится, как ты поступаешь с Аней.

– А что я сделал? – насторожился я.

– В том-то и дело, что пока ты ничего не сделал. Думаю, ты понимаешь, о чем я?

– Да, Тамара Николаевна, – сказал я, хотя и не очень понял, о чем это она.

– Ее религиозность – это ведь не навсегда. На самом деле она обычная девочка. Может, даже заурядная девочка.

– Я не считаю ее заурядной и не хочу, чтобы она становилась обычной. Ее религиозность мне симпатична, пусть и раздражает иногда. Вы понимаете, о чем я, Тамара Николаевна?… Кстати, я перебрал клубнику. Что теперь?

– В холодильнике стоит вино. Налей мне и себе. Стаканы в буфете.

Я вытер руки, но они все равно остались липкими. Потом открыл холодильник и достал закупоренную пластмассовой пробкой бутылку «Рислинга». В ней плескалась жидкость красного цвета, а это значило, что наполнение было инородным. Я разлил вино в цилиндрические высокие стаканы с рисунками болидов «Формулы-1».

– Ну давай, зятек, – сказала Тамара Николаевна, подымая стакан.

Мой пит-стоп вложился в пять секунд. Слово «зятек», Тамара Николаевна произнесла весьма шутливо. Обычно подобные шутки меня напрягают, но сейчас мне, почему-то, было приятно это услышать. Мы выпили и закусили клубникой, которую успела помыть Тамара Николаевна. Клубника этим жарким летом уродилась мелкой, не водянистой и очень вкусной. Что касается домашнего вина, то оно, как мне показалось, было безнадежно испорчено сахаром.

– Аня жила сама, в Киеве. Ей так захотелось, это был ее самостоятельный выбор. Смерть отца на нее сильно повлияла. Девочки всегда привязаны к отцу… Я мать и переживаю за нее, хотя из-за отца мы одно время плохо ладили. Ей очень тяжело. И мне кажется, ей сейчас нужна стабильность.

– А я, разумеется, не произвожу впечатления стабильного человека?

– Не совсем так. Она тебе не рассказывала, что встречалась до Киева с одним мальчиком? Он хороший парень, работает на комбинате диспетчером АЗС, неплохо зарабатывает…

– Солярку ворует, – продолжил я в тон Тамаре Николаевне, успев уже заочно возненавидеть хорошего мальчика.

– Ворует. А кто ее там не ворует? Они давно дружат, и ему очень нравится Аня, он часто заходит к нам, звонит ей по телефону. Витя подарил ей недавно кольцо, но она не захотела его носить.

– Простите, Тамара Николаевна, зачем вы мне рассказываете про этого Витю?

– Ты мне нравишься, а Витя нет. Но я хочу, чтобы ты знал – с ним ей было бы лучше. Он бы себе работал на комбинате, воровал по мелочам, пил с друзьями водку по праздникам, она была бы хозяйкой, командовала им, а он об этом никогда бы не догадывался.

– Они ездили бы в Крым по профсоюзной путевке, покупали бы холодильник в кредит, гуляли бы в парке по выходным…

– Да. И я немного зла на тебя, потому что с тобой Ане интересней, чем с Витей. Тебя, наверное, можно любить, но жить с тобой нельзя. А с Витей наоборот, и мне жалко, что Аня этого не понимает. Витя хороший, потому что…

– Обыкновенный.

– Ты правильно меня понял… А сейчас быстро, только не задумываясь, назови мне любую домашнюю птицу, любой фрукт и любого русского поэта.

– Индюк, абрикос, Блок, – выпалил я.

– Тяжелый случай…

– Неужели все так запущенно?

– Ты даже себе не представляешь насколько. Помоги мне в тазе перемешать.

Я подошел к плите. Тамара Николаевна вручила мне сырую вишневую палку со срезанной корой. Я размешивал варево, а она досыпала сахар и отобранную клубнику.

«А Тамара Николаевна гораздо умнее, чем мне показалось в первый раз», – решил я и немножко испугался.

– В Северном полушарии нужно размешивать по часовой стрелке, так лучше, – подсказала она, и мне пришлось сменить вектор центробежной силы.

– Это обо мне что-то говорит в психологическом плане? – спросил я.

– Нет, – улыбнулась Тамара Николаевна, – Это говорит только о твоей непрактичности.

– Но вы ведь психолог и оцениваете меня с профессиональной точки зрения тоже?

– Оцениваю, это привычка.

– И что вы можете сказать?

– Ты – любимый абрикос в своем собственном компоте, наверняка единственный ребенок в семье, и тебе совсем бы не мешало почаще спускаться на землю… Возьми с подоконника тряпку и сними таз с огня. На сегодня хватит, пожалуй.