– Полная чушь.

Мой сосед-эротоман оторвался от своих журналов и растерянно уставился на меня. Вид у него был крайне смущенный – будто я его застукал в дамском белье. Вероятно, он как раз читал что-то особо пикантное.

«Полная чушь», – повторил я про себя. Обычная галиматья про Гиперборею и Аратту – подобных исследований в сегодняшнем Интернете полным-полно.

Я зачем-то еще раз пробежал глазами по тексту. Текст все-таки производил ощущение некой недосказанности. Будто редактор на совесть потрудился ножницами, а потом скроил наскоро из остатков статьи «сенсационное» интервью с ярко выраженным желтым оттенком. В конечном итоге получилась достаточно заурядная заметка на злобу дня. Ничего выдающегося. Такими материалами в те годы грешили самые серьезные издания. Даже несмотря на то, что статью распирал антисемитизм с неофашистским уклоном, она казалась вполне обычной для того времени…

…И все же, и все же…

…Я подумал, что из интервью при окончательной правке могли пропасть целые фрагменты. Например, Хмара, уцененный Индиана Джонс, так и не сказал, куда делись черепа с раскопок на Северном-1. И это несмотря на то, что журналист спрашивает у него об этом прямо и недвусмысленно. Статья обрывается резко и нелогично, как только речь заходит о военной части. Постоянная путаница в терминах – Гиперборея, Аратта, какой-то неправдоподобный бельгийский инженер. Очень неубедительно. Да и вообще, интервью, по-журналистски бездарное, совсем не производит впечатления живой беседы. Вопросы задаются явно невпопад, ответы получаются сбивчивые, но в то же время патетические. Так не говорят.

На основании вышеуказанного, я попытался сделать следующие предположения:

1. Статья написана анонимно и передана в редакцию внештатным корреспондентом (возможно, провокация в отношении Хмары).

2. Не исключено и то, что статья написана самим Хмарой.

3. Статья подвергнута значительной редакторской правке в угоду массовому читателю и в расчете на дешевую сенсацию.

4. Возможно, после правки в статье сознательно смещены акценты. Во-первых, это реверанс в сторону особенно сильных в те годы националистических умонастроений. С другой стороны, Хмара выставлен свихнувшимся на своих находках ученым – редакция, таким образом, явно снимает с себя ответственность за высказывания и, в случае чего, просит не воспринимать серьезно бредни сумасшедшего.

На этом я остановился.

– Библиотека закрывается. Просьба сдать литературу, – раздался голос заведующей.

Я совсем не заметил, что просидел в библиотеке семь часов.

Снег не падал, не кружился, не разрезал пространство, потому что его не было вовсе. Твердый бездушный воздух по термодинамической шкале Кельвина тяготел к абсолютному нулю. Пальцы хрупко примерзли к сигарете. Ветер дул в бетонные щели дома, как в милицейский свисток. Я стоял под подъездом и уже две минуты врал по телефону ее маме, что я одногруппник, что мы в одном лабораторном проекте по сопромату, что нам сдавать завтра допуск к зачету, и что все это чрезвычайно важно для среднесеместровой оценки. Мама говорила, что дочь уже легла спать, но я настаивал, убедительно пугал санкциями со стороны кафедры и деканата. Наконец я услышал сдержанное и раздраженное согласие. Я ждал еще какое-то время, прежде чем услышать ее голос. Она злилась, что я ее разбудил, но я кричал в трубку, что если она ко мне не выйдет, я превращусь на морозе в ледяную статую, в соляной столб, в восковую фигуру, в каменного истукана, в пластмассовый манекен…

Она вышла ко мне, кутаясь в болоньевую куртку, наспех натянутую поверх спортивного костюма. Я полез целоваться, а она меня оттолкнула.

– Тебя не было два месяца, Растрепин. Два месяца ты не появлялся. А теперь ты приходишь пьяным Пугаешь мою маму и не даешь отдохнуть. Я не хочу тебя целовать, – сказала она.

– Мне плохо, – сказал я.

– Ты пьян. Ты никогда не приходишь ко мне трезвым. Ты считаешь, это нормальным? Два месяца!

– Сегодня я узнал, что умер писатель Кен Кизи. Он умер позавчера.

– И, конечно, только поэтому ты напился?

– Да.

– И ко мне пришел по этой же причине?

– Да, – кивнул я.

– Кто еще!!!? Кто еще должен умереть, Растрепин, что бы ты опять появился!? Габриель Гарсиа Маркес? Милан Кундера? Ричард Бротиган?

– Ричард Бротиган, между прочим, уже давно застрелился…

– Иди, проспись, Растрепин, и не приходи ко мне больше, очень прошу…

И больше я к ней не приходил. Хорошие писатели после этого долго не умирали, и не стреляли в свою голову из ружья. А Габриель Гарсиа Маркес жив до сих пор и, наверное, что-то сочиняет в Колумбии.

Ее я иногда встречал, но всегда это было случайно: однажды в ночном клубе, два раза в провайдере, и еще, как-то раз, на стадионе. Мы спрашивали друг у друга как дела, и узнавали, что дела у нас идут нормально. Это не могло нас не радовать…

Служащая продала мне билет за 50 копеек и взяла честное слово, что я не буду трогать экспонаты. На вид служащей было не меньше восьмидесяти. Ее руки тряслись. Она сама уже давно успела превратиться в реликвию…

…Первый этаж музея посвящался досоветской эпохе края. В большом, наполненном опилками ящике, изогнувшись лежал бивень мамонта. Медная табличка утверждала, что его откопал экскаваторщик Потапов, когда рыл фундамент обувной фабрики. Рядом, опираясь на стену, будто навеселе, стояла половецкая баба. На ее каменных грудях кто-то нарисовал губной помадой красные соски. It's sexy. Образцы минералов и пришпиленные к бумаге бабочки пылились на противоположных стендах. «Макет казацкого куреня» выглядел обветшавшим – пятнадцать лет тому назад он назывался «Шалаш Ленина в Разливе» – сложная, противоречивая судьба. Швейная машинка «Зингер», расположенная по соседству, походила на злобное ядовитое насекомое. По замыслу она должна была, видимо, иллюстрировать тяготы женского труда в царской России. Тут же, над швейной машинкой, висела буденовка и листовка «Смерть барону Врангелю!»

От мамонта до Врангеля получилось двадцать шагов. Экспозиция богатством коллекции похвастаться не могла. «Да, не Британский музей, – отметил я про себя, – Тут дырявые черепа брахманов не затерялись бы…»

Я засомневался на минуту, не пойти ли мне на второй этаж, посмотреть, что творилось в городе после 1922 года, но потом я все-таки решил не терять время и отворил дверь рядом с лестницей. На двери значилось: «кскурсовод». Буква «Э» потерялась где-то в подвалах времени.

– Вам кого? – надменно спросила сидящая за дверью упитанная барышня.

Барышня сидела за огромным письменным столом – на таком без проблем можно было сыграть в пинг-понг. На столе лежала газета с кусками кекса. Барышня пила чай из кружки размером с цветочный вазон. Было заметно, что ее голове очень не хватает меховой шапки, но стоял июль, и меховая шапка была явно не к месту.

– Да вот, на огороде картошку сажал, нашел скелет тиранозавра. Вам, случайно, не нужен? – начал я издалека.

Упитанную барышню моя нелепая шутка про тиранозавра озадачила только на мгновение.

– Не, не принимаем, – вальяжно ответила она, глотнув чая, – местов нету.

– Странно, – удивился я, – А вот Хмара Василий Петрович говорил намедни, что не далее как третьего дня вам сдали пять птеродактилей и мумию Аменхотепа II…

– Так то ж не моя смена была. – И вообще, шо вы ко мне пристали, мужчина? Сказано – не принимаем.

– А не подскажете, как мне сейчас Хмару найти?

– Он у нас работает внештатно. И вообще, не видите, мужчина, перерыв обеденный у меня. Шо вы мне покушать не даете?

– А может, все-таки подскажете? – улыбнулся я и достал из кармана шоколадку.

Ветер-валютчик, прогуливавшийся по парку, менял листву тополей с зелени на серебро и обратно по нулевому курсу. На пустой танцплощадке играло радио. Парень в яркой кепке наматывал на локоть микрофонный провод. В кафе напротив две дамы пили капуччино. Из соседней бильярдной доносился сочный стук шаров. У шаров был кавказский акцент. Женщина в летнем сарафане помогала своему пятилетнему малышу справлять нужду в зарослях пихт. Солнце стояло в зените.