Аня стала часто у меня бывать, произошло это незаметно, так же незаметно, как наступает никотиновая зависимость, и я, к стыду своему, начинаю нервничать, если ее долго нет, и пальцы мои тянутся к зажигалке. Обычно она приходит после обеда и садится на полу за мой компьютер, и на ней короткие шорты, а в волосах ее путается радужная дуга темных очков. На корпусе монитора дремлют солнечные зайчики, и когда ветер за окном раскачивает ветви кленов, зайчики знакомятся, совокупляются и размножаются, и от этого компьютер пахнет пластмассой, а я щурю глаза и иду на кухню варить кофе.

Потом с чашкой в руке я смотрю Ане через плечо, туда, где на белом окне экрана появляются черные символы. Символы вспыхивают стремительно, как следы на снегу перепуганного охотничьим выстрелом оленя: так я узнаю, что Аня очень быстро умеет набирать текст – гораздо быстрее меня. Она рассказывает, что в Киеве одно время работала в пейджинговой компании, и там всему этому научилась, а потом пейджеры стали никому не нужны, и компания обанкротилась.

Аня набирает дипломную, пока еще только общие сведения о природе радиоактивности: умершая от лучевой болезни Мария Кюри, открытие Беккерлея, смоляная обманка, ЧАЭС. Иногда я вслух озвучиваю сведения, полученные мной в институте от Лени: хорошо выглядеть умным за чужой счет. Но я молчу о сумасшедшем археологе Хмаре: скверно казаться психом не по своей вине. И вот я уже откупориваю очередную пивную бутылку и включаю музыку, на этот раз «Audioslave».

– Растрепин, все-таки я тебе поражаюсь, – говорит Аня. – Пить столько пива и совершенно не поправляться.

– Пиво – это лекарство, – отвечаю я.

– Лекарство от чего?

Аня отрывается от монитора, смотрит на меня, приподнимая бровь, и бровь ее, выгоревшая на жаре немного светлее смуглости кожи.

– От лучевой болезни, конечно. А вдруг тут и на самом деле уран? – говорю я.

– Не проще ли тогда просто переехать?

– Нет. Мне здесь хорошо. Я тут отдыхаю, как в Ялте, и чувствую себя замечательно, словно крыса, забравшаяся в диван.

– Странное сравнение – крыса, – Аня морщится.

– Люди вообще – космические крысы (или тараканы), мы ко всему адаптируемся и к радиации тоже, нас нельзя вывести. Пройдет триста лет, и мы заведемся на других планетах. И ничего с нами не сделается. И планеты, где мы живем, превратятся в пластик, но нам будет все равно, потому, что мы тоже давно уже будем пластиковые.

Аня скептически качает головой, а потом берет у меня из рук кофейную чашку. А мне иногда и вправду кажется, что я уже стал пластиковым наполовину, и сердце, и мозг у меня пластиковые, но только не печень. Я пластиковый и с моего молчаливого согласия совершаются на пластиковой планете все пластиковые преступления: это я отравил мадам Бовари, это я кинул Каренину под поезд, и Катерину утопил тоже я. Мне и в самом деле плевать на лучевую болезнь и на детенышей морских котиков, которым зверобои проламывают черепа багром; меня не трогает вырубка лесов Амазонки и сокращение естественного ареала обитания степных дроф. И я вновь прикладываюсь к пивной бутылке.

– Тогда не ври, что ты пьешь для профилактики.

– Именно для профилактики, – булькаю я. – У моего приятеля Степана дядя работал пилотом вертолета. Он был самый старший в полку и пил всегда много. 27 апреля 1986 года, его выдернули еще пьяного из шалмана и приказали лететь над Чернобылем, спустя сутки скидывать песок. Все, кто был с ним в вертолете трезвые, вскорости умерли от лучевой болезни, а он нет.

– А он и сейчас жив? Можно с ним связаться?

– Нет. Два года назад он погиб. С балкона пьяный свалился.

– Ты сам себе противоречишь, Растрепин.

– Вовсе нет. И разве алкоголизм – это не умерщвление плоти в некотором смысле? Это ведь так по-христиански.

– Иногда, Растрепин, с тобой совершенно невыносимо разговаривать.

Аня разворачивается к компьютеру и с остервенением стучит по клавиатуре, будто каждая кнопка – это браконьер, богохульник или алкоголик. Я опять иду курить на балкон. Вываливаться оттуда я пока не собираюсь.

Я возвращаюсь в комнату и начинаю рассказывать, как познакомился с Варварой Архиповной: о ее кошках, о банкомате, о чае, об ограблениях. В моей соседке не ощущается ничего трагического, ни малейшего намека на скрытые недуги, и Аня делает вид, что ей неинтересно. И тогда я говорю Ане:

– Дом построили немцы, пленные фашисты. Они добывали глину и возводили Дом.

Аня молча кивает, будто к делу это не относится. Но на следующий день она приходит вновь и в руках у нее коробка от киевского торта.

– Это подарок для тебя, Растрепин. – Аня протягивает коробку.

– Спасибо, но я не очень люблю сладкое.

– Это совсем не сладкое. Загляни.

Я открываю коробку и достаю оттуда фашистскую каску. Каска неплохо сохранилась и почти не ржавая. В той части каски, которая должна прикрывать затылок – дыра. Третий глаз. Яйки, курки, млеко.

– Откуда это у тебя?

– Я нашла каску, когда училась в третьем классе, нашла в лесу. Мы с папой собирали грибы. Я хотела сдать ее в школьный музей. Но фашистскую каску не приняли. У нас, в школьном музее и так был десяток таких касок.

Я кручу-верчу каску в руках. Когда я учился в школе, мне часто приходилось оформлять стенгазету. На Девятое Мая я обычно каждый год рисовал одну и ту же картинку: луг, на ней растет трава и лежит каска, из дыры в каске прорастает полевой цветок.

Я напяливаю каску на голову и, кривляясь, соплю, как Дарт Вейдер:

– О, Люк, мой сын, тебя ждет темная сторона Силы!

Аня смеется. Я хочу ей тоже что-то подарить, но у меня нет ничего. Не дарить же ей трехколесный велосипед «Гном-4»? Тогда я ей отдаю коробки со своими любимыми диафильмами: «Мальчиша – Кибальчиша» и «Антигуманизм буржуазного искусства».

К моему удивлению, Аня очень рада подарку. Оказывается, она тоже любит диафильмы.

День выдался необычайно звонким. Ветер, насвистывая, прорывался со стороны водохранилища, как сквозь фильтр. Было слышно, как на автодроме газуют учебные машины и перегреваются сцепления. В свернутых трубочках кленовых листьев дрыхли гусеницы – этих вредителей ничто не могло разбудить. Я сидел на балконе и смотрел диафильм «Веселые Картинки». Дюймовочку как раз похитил Карабас-Барабас, когда Аня, продолжающая набирать свою дипломную, окликнула меня.

– Растрепин, что это за стихи? – спросила она, когда я вернулся в комнату.

– Какие стихи?

– Вот эти:

Вот незадача! А я думал, что стер их давно. И где она откопала этот пыльный файл?

– Это мои стихи, – признаюсь я.

– Ты пишешь стихи?

– Когда-то писал. Сейчас – нет.

– А их печатали?

– Конечно.

– Прочитай что-нибудь, пожалуйста, а, Растрепин? Из последнего, OK?

Я, от нечего делать, залезаю на табуретку и декламирую из последнего:

– И это все? – удивляется Аня.

– Все. Это текст на этикетке подсолнечного масла. Его производило одно из подразделений фирмы, где я работал. Тиражи были такие, что и Бродский бы позавидовал.

– А сейчас ты совсем-совсем ничего не пишешь?

– Совсем-совсем ничего.

– Почему?

– Я плохой поэт, и стихи мне мои не нравятся.

Я говорю правду. Мне на самом деле не нравятся мои стихи. Мой единственный сборник назывался «Энцефалитный Буцефал». Что может быть хуже?