Вы говорите про старость. Я тоже чувствую, и очень, ее приближение, и мне кажется, что то ослабление жизнедеятельности, которое мы чувствуем здесь, не есть уменьшение жизни, а только начинающийся уже переход в ту жизнь, которой мы еще не сознаем. Когда же мы умрем, мы вдруг сознаем ее. Прощайте, дай бог спокойствия и любви и к другим и от других.

Ваш Л. Толстой.

20 мая 1898.

Передайте привет вашей жене и детям, которых не могу представить себе большими.

1898 г. Июля 17. Ясная Поляна.

Хотя мы и никогда не видались, мы знаем и любим друг друга^*, и потому я смело обращаюсь к вам с просьбой оказать мне большую [помощь]. Дело^*, которое [я имею к вам], должно остаться [никому не известным, ] кроме вас, и поэтому никому не говорите и про это письмо, а ответьте мне (Моск. Кур. дор., ст. Козловка), где вы теперь и готовы ли помочь мне?^*

Пишу так кратко, потому что мало надеюсь, чтобы при недостаточном адресе письмо дошло до вас.

Лев Толстой.

1898 г. Июля 20–21? Ясная Поляна.

Спасибо, милая голубушка Маша, за намерение твоего письма^*. Ты писала его любя, но я даже не прочел его, а только пробежал, так мне тяжело об этом думать, думать о причине, а не думать о себе. С трудом справляюсь с собой и не знаю еще, как справлюсь. Прошу бога не оставлять меня и говорю себе, что если эта задача задана им мне, то надо решать ее как следует, как он хочет. Но тяжело, и ты очень недостаешь мне. С радостью думаю о твоем приезде^*. Сейчас говорил с Таней, очень любя, очень ругал ее за ее эгоистическую жизнь. Вопрос ее не между ею и Сухотиным, а между ею и богом. Несчастье всех нас, и ее особенно, то, что мы забываем то, что жизнь для себя, для своего счастья есть погибель. Она забыла и погибает. Я мучаюсь в той мере, в которой это забываю. Боюсь, что болезнь твоя, кумыс, заботы о себе не испортили тебя, не лишили бы тебя той одной истинной жизни, которая состоит в том, чтобы перевязывать Сергею вонючую рану, которую ты знаешь^*.

Л. Т.

1898 г. Сентября 29. Ясная Поляна.

Целый день хочется написать тебе, потому что думаю о тебе, и огорчаюсь и опять утешаюсь^*. Главное, милый друг, не отчаивайся. Это одно. А другое, что хочется сказать тебе, — это то, что жить тебе в Москве, без дела, это страшная опасность. Первое дело: найди занятие — чтение. Я недавно вспомнил «La nouvelle Héloïse»^* Руссо. Там похоже то, что с тобой случилось. И это мне напомнило. Это прекрасная книга. Заставляет думать. Другое, советую тебе ходить в семейные дома по вечерам: к бабушке^*, к Мещериновым и т. п. и держаться подальше от холостежи.

Не унывай, больше думай о всей жизни, а не только о том, что сейчас, и будь как можно откровеннее с милой Ольгой. Все, кроме того, что касается Ольги, относится и до Миши, которого целую и которому советую тоже меньше отдаваться побуждениям и больше думать.

Л. Т.

1898 г. Октября 15. Ясная Поляна.

Сейчас получил ваше письмо^* с письмами Моода и не скрою от вас, милый друг, что оно произвело на меня самое тяжелое впечатление, от которого стараюсь и никак не могу освободиться.

Во-1-х, ваше требование немедленно высылать вам все, какие есть, деньги. Я уж писал вам, что для того, чтобы собирать их (что для меня страшно нравственно трудно), мне нужно иметь простор и ясное представление о том, для чего, сколько и когда нужно. Как я писал вам, это мне нужно знать, чтобы с этим сообразовать свои demarches^*. Кроме того, здесь, в России, я ближе к месту действия и лучше вас могу знать, что и куда нужно. Перевести же повсюду можно в день по телеграфу. Это одно неприятное впечатление — неприятное тем, что я должен не согласиться с вами, а мне это больно. Теперь это только теоретические соображения, потому что денег теперь у меня немного: остаются тысяч 5 с голодающих^*, а. 12 000 от Маркса еще не получены^*. Второе неприятное впечатление — это письмо Моода^*. Изо всех его переговоров с канадским правительством так неприятно выступает этот ужасный, бессердечный, практический John Bull^*, которому нужны hands^* в его колонию и который выторговывает, что может, требуя, чтоб ему доставили здоровых людей, а что, если подохнут они где-то там, — ему все равно. Разумеется, это не может быть иначе, но все-таки больно за этих дорогих людей, и невольно приходит мысль: стоило ли столько трудов и отступлений от требований христианства для того, чтобы от одного бессердечного и жестокого хозяина перейти к другому, не менее, если еще не более, бессердечному. Чувствуется, что и в Канаде не может быть ладу у духоборов с правительством тамошним, если только духоборы будут так же, как теперь, проводить в жизнь требования христианской жизни. Третье неприятное впечатление — это ваше требование писать какие-то конспекты издателям^*. Мне было неприятно и, покаюсь, оскорбительно ваше требование давать читать первые главы издателям. Я бы никогда не согласился на это и удивляюсь, что вы согласились на это. А уж конспекты для меня представляют что-то невообразимое. Хотят они или не хотят, а подавать на их одобрение, я удивляюсь, что вы, любя меня, согласились. Я помню, американские издатели не раз писали письма с предложениями очень большой платы, и я полагал, что дело так и будет и так и поведется вами, но если надо показывать товар и дожидаться le bon plaisir^* покупщиков, то, как мне ни желательно собрать деньги для духоборов, я не могу на это согласиться, потому что это и непрактично, и есть средство, кроме унижения без всякой причины, еще и продешевить товар.

Так что я бы просил вас, если вы ничего еще не сделали, оставить это дело и предоставить его мне. Я думаю, что я сделаю его лучше, по крайней мере, не буду ни на кого досадовать.

Ну, вот, я не удержался, и мое дурное расположение духа вышло наружу, и я боюсь, что оскорбил и огорчил вас. Пожалуйста, простите меня за это или выговорите за мою несправедливость. Насчет конспекта повести соображения тоже теоретические, потому что первая часть написана, вторая же пока не напечатана, не может считаться окончательно написанной, и я могу ее изменить и желаю иметь эту возможность изменить.

Так что мое возмущение против конспектов и предварительного чтения есть не гордость, а некоторое сознание своего писательского призвания, которое не может подчинить свою духовную деятельность писания каким-либо другим практическим соображениям. Тут что-то есть отвратительное и возмущающее душу. Вообще жалею, что решился на этот шаг, тем более, что вы не облегчаете мне его, как вы во многих случаях, любя меня, делали, и напротив, заставляете меня в нем раскаяться.