4) чтобы в выборе предметов и в освещении их преобладала (если можно — была бы исключительно) точка зрения блага или вреда народа, масс.

5) Чтобы излагалось все серьезным и строгим — без шуточек и брани, языком и сколько возможно более простым, без иностранных и научных выражений.

6) Отделы же журнала мне представляются такими: а) Обработанная статья по какому-нибудь вопросу, хотя ваша, о историческом значении священного писания, или об общинах христианских, или о революции, или о солдатчине и т. п. Такую статью я предлагаю об отказах от военной службы, b) известия из России, радостные и нерадостные, с) политическое обозрение с христианской точки зрения, d) библиография.

Все это я пишу, разумеется, не обдумав, не обсудив, но все-таки пишу, потому что что-нибудь вам пригодится и вызовет на мысли. Главное, надо бояться неточности и преувеличения не только в фактах, но и в чувствах, в сентиментальности. Это два главные подводные камня.

Выздоровел ли ваш ребенок? Передайте мою любовь Павле Николаевне; Гале и Шкарвану скажите, что получил их письма и благодарю. Ухтомского до сих пор не видал и не надеюсь, да и не желаю видеть. Правда, что опасно связываться с правительством. Все это будете читать вместе с Чертковым, так что ему ничего не пишу, кроме того, что люблю вас обоих.

Л. Т.

1898 г. Мая 6. Гриневка.

Нынче 6-го не писал тебе, милая Соня. Теперь вечер. 10 часов. Только что приехали Маша с Колей. Я им очень рад. Андрюша едет завтра в Москву, и вот я с ним пишу это. Нынче был сильный дождь с градом. Это важное событие, потому что жара была очень тяжелая. Я нынче только после дождя съездил в деревню Каменку, где не дружное общество и столовая не ладится, так что я совсем отказал и перенесу в другую деревню. Зато вчера, после того как я тебе написал письмо на станции, я поехал дальше, в дальние бедные две деревни Губаревки, и там все идет прекрасно. Назад ехал через лес тургеневского Спасского вечерней зарей: свежая зелень в лесу и под ногами, звезды в небе, запахи цветущей ракиты, вянущего березового листа, звуки соловья, гул жуков, кукушка и уединение, и приятное под тобой бодрое движение лошади, и физическое и душевное здоровье. И я думал, как думаю беспрестанно, о смерти. И так мне ясно было, что так же хорошо, хотя и по-другому, будет на той стороне смерти, и понятно было, почему евреи рай изображали садом. Самая чистая радость, радость природы. Мне ясно было, что там будет также хорошо, — нет, лучше. Я постарался вызвать в себе сомнение в той жизни, как бывало прежде, — и не мог как прежде, но мог вызвать в себе уверенность.

Если тебе сколько-нибудь неприятно мое желание дать денег на столовые, то посмотри на это желание comme non avenue и забудь. Я управлюсь тем, что есть.

Хорошо, что Миша выдержал латынь. Очень бы за него обидно было, коли бы он остался. Я совершенно здоров. Напрасно ты присылаешь эти горы провизии.

Много заняли время полученные письма, из которых многие интересны. Больше читаю, чем пишу, и не жалею, потому что совсем неожиданно приходят новые мысли, которые, думается, мне самому полезны. Ну прощай, целую тебя, Мишу, Сашу. Таня у Олсуфьевых, и прекрасно сделала.

Л. Т.

6 мая 1898.

Когда ты уезжаешь из Москвы? Я теперь жалею, что не оставил полтавского учителя. А то на Соню и Илюшу оставить все — непрочно. Но во всяком случае приеду, когда ты приедешь. Потом можно будет съездить проведать.

1898 г. Мая 20. Гриневка.

Спасибо вам, дорогой Яков Петрович, за ваше доброе письмо. Я не был недоволен и тем письмом, но вы, как чуткий к доброте человек, захотели растопить последние остатки льда и вполне успели в этом. От души благодарю вас за это. Вы, верно, знаете, какое преобладающее перед всем другим [значение] приобретает в старости доброта. Я и всегда особенно ценил легенду об Иоанне Богослове, под старость говорившем только: «Братья, любите друг друга», а теперь особенно умиляюсь перед нею. Это одно на потребу.

Живу я теперь у второго сына и занимаюсь распределением помощи нуждающимся крестьянам и Чернского и Мценского уезда, на границе которого я живу в 7 верстах от Спасского, через которое часто проезжаю, так как самая большая нужда в деревнях, окружающих Спасское. Очень приятно было узнать, что крестьяне в имении нашего друга были так хорошо наделены землею, в особенности в сравнении с окружающими, что нужды там нет. Проехал я через сад, посмотрел на кособокий милый дом, в котором виделся с вами последний раз, и очень живо вспомнил Тургенева и пожалел, что его нет. Я уже лет на пять пережил его.

Вы говорите про старость. Я тоже чувствую, и очень, ее приближение, и мне кажется, что то ослабление жизнедеятельности, которое мы чувствуем здесь, не есть уменьшение жизни, а только начинающийся уже переход в ту жизнь, которой мы еще не сознаем. Когда же мы умрем, мы вдруг сознаем ее. Прощайте, дай бог спокойствия и любви и к другим и от других.

Ваш Л. Толстой.

20 мая 1898.

Передайте привет вашей жене и детям, которых не могу представить себе большими.

1898 г. Июля 17. Ясная Поляна.

Хотя мы и никогда не видались, мы знаем и любим друг друга, и потому я смело обращаюсь к вам с просьбой оказать мне большую [помощь]. Дело, которое [я имею к вам], должно остаться [никому не известным, ] кроме вас, и поэтому никому не говорите и про это письмо, а ответьте мне (Моск. Кур. дор., ст. Козловка), где вы теперь и готовы ли помочь мне?

Пишу так кратко, потому что мало надеюсь, чтобы при недостаточном адресе письмо дошло до вас.

Лев Толстой.

1898 г. Июля 20–21? Ясная Поляна.

Спасибо, милая голубушка Маша, за намерение твоего письма. Ты писала его любя, но я даже не прочел его, а только пробежал, так мне тяжело об этом думать, думать о причине, а не думать о себе. С трудом справляюсь с собой и не знаю еще, как справлюсь. Прошу бога не оставлять меня и говорю себе, что если эта задача задана им мне, то надо решать ее как следует, как он хочет. Но тяжело, и ты очень недостаешь мне. С радостью думаю о твоем приезде. Сейчас говорил с Таней, очень любя, очень ругал ее за ее эгоистическую жизнь. Вопрос ее не между ею и Сухотиным, а между ею и богом. Несчастье всех нас, и ее особенно, то, что мы забываем то, что жизнь для себя, для своего счастья есть погибель. Она забыла и погибает. Я мучаюсь в той мере, в которой это забываю. Боюсь, что болезнь твоя, кумыс, заботы о себе не испортили тебя, не лишили бы тебя той одной истинной жизни, которая состоит в том, чтобы перевязывать Сергею вонючую рану, которую ты знаешь.