<2> коллекции очень важны, важнее всего, что собрано до сих пор во всем мире, то и в этом случае все коллекции ваши и все наблюдения научные ничто в сравнении с тем наблюдением о свойствах человека, которое вы сделали, поселившись среди диких, и войдя в общение с ними, и воздействуя на них одним разумом; и поэтому ради всего святого изложите с величайшей подробностью и с свойственной вам строгой правдивостью все ваши отношения человека с человеком, в которые вы вступали там с людьми. Не знаю, какой вклад в науку, ту, которой вы служите, составят ваши коллекции и открытия, но ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу — в науке о том, как жить людям друг с другом. Напишите эту историю, и вы сослужите большую и хорошую службу человечеству. На вашем месте я бы описал подробно все свои похождения, отстранив все, кроме отношений с людьми^*. Не взыщите за нескладность письма. Я болен и пишу лежа и с неперестающей болью. Пишите мне и не возражайте на мои нападки на научные наблюдения, — я беру эти слова назад, — а отвечайте на существенное. А если заедете, хорошо бы было.

Уважающий вас Л. Толстой.

1886 г. Октября 17. Ясная Поляна.

Целый день, или большую часть его, был занят тобою, милая Таня; но у тебя должно было чесаться одно из ушей, потому что думал о тебе, не хваля: я читал в первый раз «Бабью долю»^* и не мог удержаться, чтобы не поправлять

<2> ее. И поправил до московского острога. Завтра надеюсь кончить. Как жаль, что ты не поработала над ней больше. У нас все благополучно и очень тихо. По письмам вижу, что и у вас так же, и во всей России и Европе так же. Но не уповай на эту тишину. Глухая борьба против апковского пирога^* не только не прекращается, но растет, и слышны уже кое-где раскаты землетрясения, разрывающего пирог. Я только тем и живу, что верою в то, что пирог не вечен, а вечен разум человеческий.

Твой брат Л. Т.

1886 г. Октября 17? Ясная Поляна.

Сейчас получил ваше письмо^*, Леонид Егорович. Оно очень обрадовало меня вашей добротой ко мне. А я перед вами виноват — не отвечал вам. На одно письмо^* о вашем горе я не мог отвечать, несмотря на душевное сочувствие вам; на другие письма не отвечал, потому что все лето жил до такой степени занято, вне умственных, внешних интересов, что не вникал в смысл писем и не успевал отвечать. Ваши статьи я долго не читал, но слышал о них самые сочувственные мнения от всех близких мне людей — особенно о первой^*. Прочел же я статьи во время болезни. Домашние мои, жена, сын — не разделяющие моих взглядов — прочли 2-ю статью и очень были ею довольны. Про себя, свое мнение скажу, что мне приятно было читать эту 2-ю статью, но приятность эту, состоящую в том, что меня оправдывали, я сам в себе осуждал, но приятно было и то, что я чувствовал еще одного человека — работника в общем деле, том деле, которым я живу, и работника хорошего, и эту приятность я не осуждал в себе.

Жизнь коротка, а дело жизни велико, считаться не когда. Жатва великая, и жатва поспела; нельзя говорить: вот придет время — жатва поспела и гибнет. Нужно жнецов работников сейчас и усердных, без разговоров. И вы такой жнец и работайте вперед и вперед, тем более что вы уже въехали в работу.

Вы пишете, уныло, а я за вас, за ваш журнал и вашу

<2> работу всегда радуюсь. Не знаю, много ли у вас подписчиков (много ли?), но я не встречал за это последнее время ни одного живого молодого человека, который бы не питался, хотя отчасти, умственно «Русским богатством». Мне кажется, что «Русское богатство» теперь единственный журнал, воздействующий на общество. Его статьи вызывают работу мысли, статьи эти ждут, о них говорят, и они составляют событие в некотором кругу людей. Как ни много читателей других журналов, читатели эти люди готовые, кладут на стол книжку своего направления журнала и потом отыскивают в ней, нет ли чего почитать, но только одни читатели «Русского богатства», учители, фельдшерицы, студенты, курсистки, читают для того, чтобы найти направление, и разрезают листы в надежде найти ответы на волнующие их вопросы. Их мало, это люди все молодые и незаметные, но они-то те люди, в которых брезжится или светится настоящий свет, и их будет много, и они будут 40-летние и заметные.

Меня так на вашем месте ужасала бы та ответственность, которая лежит на вас, чтобы не отдать ответа за слово праздно. Это я говорю совсем не затем, чтобы укорять вас; напротив, если вы сумели приобрести этот самый дорогой круг читателей, это доказывает, что ваше слово было не праздно; но для того, чтобы поощрить вас к усилению этой деятельности. Я же, если мой даймон, руководящий моей умственной работой, захочет этого, буду всегда помогать вам по мере сил. Бирюков мне говорил, что вы хотите издавать народный журнал; не советую вам этого, не разбрасывайтесь. Дело ваше так важно, что если вы продержитесь на той же высоте, или еще подниметесь, несколько лет, то вы сделаете самое лучшее дело жизни — поможете очнуться и найти дорогу, если бы даже и не тысячам, и не сотням, а десятку искренно ищущих пути молодым людям, разбросанным среди миллионов слепых. О ваших разногласиях со мной я ничего не буду говорить, потому что эти разногласия, по правде сказать, меня не занимают теперь. Мы идем по пути и для указания пути видим впереди одно и то же. Вы, кроме этого общего нам указателя, видите еще веху, которая направляет вас. Что же мне в этом может быть неприятного? Мне кажется, что это не нужно, но это кажется мне, а не вам. Мне бы было не досадно, а жалко вас, если бы я подозревал вас в неискренности того, что вы видите общего со мной и всем миром указателя и идете к нему; но так как этого нет, то что же мне в том, что вам нужен еще указатель, а мне нет.

<2> Это только различие свойств наших умственных. Если вы мне говорили: брось главного указателя и смотри на моего побочного, я бы не согласился; но если вы говорите, что нужен еще другой указатель, я говорю: мне не нужен, но если вам нужен для достижения главной цели, то держитесь его непременно. И я говорю это тем более охотно, что вы в этом случае служите представителем очень многих. Я же в вас не могу видеть ничего другого, как товарища в общей работе, а по смыслу работы — брата, которого люблю. По этой же причине вы не можете разойтись с людьми «Посредника»^*.

Черткову я поручил передать вам кое-что из того, что пишу, вы, верно, увидите его. Здоровье мое совсем поправляется.

Л. Т.

1886 г. Октября 19. Ясная Поляна.

Как вы живете, дорогой Николай Николаевич? Что ваша книга?^* Видно, еще не кончилась печатаньем; иначе бы вы прислали. Тепло ли вам, независимо от одеяла, на душе? Благодарю вас за письма ко мне^*. Вы угадали в одном из писем, что болезнь мне дает многое. Она, мне кажется, мне дала многое новое. Я много передумал и перечувствовал. Теперь все еще примериваюсь к работе и все еще не могу сказать, чтобы напал на такую, какую мне нужно, для спокойствия — такую, чтобы поглотила меня всего^*. Если нужно, то бог даст. Благодарю за сведения о книгах^*. Теперь мне не нужно еще. Если бы попались вам Beal’a Лалита Вистара^* и Bouddha St. Hillaire^*, кажется, то купите на мой счет. Как всегда, книги кажутся нужными, когда их нет, и бесполезными, когда они есть. Николай Николаевич, помогите предприятию «Посредника» изданию научных книг. Вы можете помочь и непосредственно и посредственно, возбуждая к работе ваших знакомых. Как мне жаль, что нельзя поговорить с вами об этом. Мне представляется желательным и возможным (отнюдь не легким и даже очень трудным) составление книг, излагающих основы наук в доступной только грамотному человеку форме — учебников, так сказать, для самообучения самых даровитых и склонных к известному роду знаний, людей из народа; таких книг, которые бы вызвали потребность мышления по известному предмету и дальнейшего изучения. Такими мне представляются возможными — арифметика, алгебра, геометрия, химия, физика. Мне представляется, что изложение должно быть самое строгое и серьезное. Не выражу всего, что думаю об этом теперь, но рад бы был вызвать ваше мнение. Здоровье мое очень хорошо. Иногда думаю: что, если бы жизнь моя не имела другого смысла, кроме моей жизни и удовольствий от нее — выздоровление было бы еще ужаснее, чем смерть. У казненного уже была петля на шее, он совсем приготовился, и вдруг петлю сняли, но не затем, чтобы простить, а чтобы казнить какой-то другой казнью. При христовой же вере в то, что жизнь не во мне, а в служении богу и ближнему, отсрочка эта самая радостная: жизнь какая была, так и остается, а радость служения закону мира — богу — в моей теперешней форме увеличивается. Прощайте, дорогой Николай Николаевич. Пишите, когда вздумается.