Ест он постное с рыбой и с маслом и очень озабочен о здоровой для меня пище — яблоки мне каждый день пекут. Нынче пятница — завтра пошлют письмо, а я пишу тебе нынче. Я нынче утром немного занялся^*, потом слушал сочинение Урусова^*. Как и все его писанья — есть новые мысли, но не доказано и странно. Но он трогателен. Живет, никаких раздоров ни с кем кругом себя, помогает многим и молится богу. Например, перед обедом он ходит гулять взад и вперед по тропинке перед домом. Я подошел было к нему, но видел, что ему мешаю, и он признался мне, что он гуляя читает «Часы»^* и псалмы. Он очень постарел на мой взгляд.

Деревенская жизнь вокруг, как и везде в России, плачевная. Мнимая школа у священника с 4 мальчиками, а мальчики, более 30, соседних в ½ версте деревень безграмотны. И не ходят, потому что поп не учит, а заставляет работать.

Мужики идут, 11 человек, откуда-то. Откуда? Гоняли к старшине об оброке, гонят к становому. Разговорился с одной старухой; она рассказала, что все, и из ее дома, девки на фабрике, в 8-ми верстах^* — как Урусов говорит, повальный разврат. В церкви сторож без носа. Кабак и трактир, великолепный дом с толстым мужиком. Везде и все одно и то же грустное: заброшенность людей самим себе, без малейшей помощи от сильных, богатых и образованных. Напротив, какая-то безнадежность в этом. Как будто предполагается, что все устроено прекрасно и вмешиваться во все это нельзя и не должно, и оскорбительно для кого-то, и донкихотно. Все устроено — и церковь, и школа, и государственное устройство, и промышленность, и увеселенья, и нам, высшим классам, только о себе следует заботиться. А оглянешься на себя, наши классы в еще более плачевном состоянии, коснеем.

Хотел князю дать «О жизни». Если есть, пришли русскую, а нет, то французскую^*.

Целую тебя и всех детей.

Письма присылай.

Л. Т.

1889 г. Марта 29. Спасское. 29 марта, вечер.

Вчера получил, милый друг, еще более грустное от тебя письмо^*. Вижу, что ты физически и нравственно страдаешь, и болею за тебя: не могу быть радостен и спокоен, когда знаю, что тебе нехорошо. Как ни стараюсь подняться, а все делается уныло и мрачно после такого письма. Ты перечисляешь все, чему я не сочувствую, но забываешь одно, включающее все остальное, чему не только не перестаю сочувствовать, но что составляет один из главных интересов моей жизни — это вся твоя жизнь, то, чему ты сочувствуешь, то есть то, чем ты живешь. И так как не могу смотреть иначе, как так, что главное есть духовная жизнь, то и не перестаю сочувствовать твоей духовной жизни, радуясь ее проявлению, огорчаясь ее упадку, и всегда не только надеюсь, но уверен, что она все сильнее и сильнее проявится в тебе и избавит тебя от твоих страданий и даст то счастье, которому ты как будто иногда не веришь, но которое я постоянно испытываю, и тем сильнее, чем ближе приближаюсь к плотскому концу.

Если бы не мысль о том, что тебе дурно, мне было бы превосходно здесь. Урусов милейший hôte;^* я чувствую, что я ему не в тягость, и мне прекрасно. Встаю в 8, пишу, да пишу^* (кажется, очень плохо, но все-таки пишу) до 12. Обедаем; потом я иду гулять. Вчера ходил за 10 верст на огромный, бывший Лепешкинский, завод, где — помнишь — был бунт, который усмиряли Петя и Перфильев^*. Там 3000 женщин уродуются и гибнут для того, чтоб были дешевые ситцы и барыши Кнопу. А нынче ходил за 3 версты в деревню Владимирской губернии. Дорога старым бором. Очень хорошо. Жаворонки прилетели, но снегу еще очень много. Скворцы перед самой моей форточкой в скворешнице показывают все свое искусство: и по-иволгиному, и по-перепелиному, и коростелиному, и даже по-лягушачьему, а по-своему не могут. Я говорю профессора, но милей профессоров. Целую очень тебя и также очень всех детей. Спасибо Тане за открытое письмо. Я не откажусь и от закрытого. Не унывай, Таня. Князь велит кланяться. Пожалуйста, пиши чаще, бывают оказии и сверх положенных дней.

1889 г. Апреля 14. Москва.

Дорогой Леонид Егорович!

Все еще не кончил статью, все уясняю, добавляю. Надеюсь кончить скоро и тогда пришлю. Напишите, пожалуйста, к какому номеру вы ее готовите^*. Еще вот что: мой хороший знакомый Герасимов, кандидат, прошлого года написал статью о Лермонтове, весьма замечательную. Он показывает в Лермонтове самые высокие нравственные требования, лежащие под скрывающим их напущенным байронизмом. Статья очень хорошая. Он читал ее в психологическом обществе. Я предложил ему напечатать ее у вас^*. Он согласен. Как человек женатый и живущий своим трудом, гонорар ему не лишний. 40 р. за лист ему обещали в «Трудах психологического общества». Впрочем, если вы не хотите, то напишите прямо ему, Москва, Хамовники, № 15, Осипу Петровичу Герасимову. Пожалуйста, вы на меня не сердитесь за то, что я опять задержал статью об искусстве. Какая-то странная судьба. А уж как хочется быть вам приятным и полезным вашему журналу.

Любящий вас Л. Толстой.

1889 г. Апреля 21. Москва.

Вот спасибо, милый и дорогой друг, за письмо^*. Иногда и у вас и у меня бывают письма так только, чтобы сделать задуманное — написать, а иногда, как ваше последнее, — от души, и тогда очень радостно. Постоянно думаю о вас обоих и все почему-то чего-то боюсь за вас обоих. Должно быть, оттого, что люблю. В любви нет страха. Не боюсь, что вы меня обидите, не боюсь, что вы заболеете и помрете, а боюсь, что вы не будете делать того, что хотите, и будете страдать, и я с вами. Устроилось у вас очень хорошо в крупных чертах, но знаю, что много мелочей, которые мелочи для людей, а важное для бога. Помогай он вам не устроиться в них — устроиться нельзя, а устроить их ежедневно. Картину вашу ждал и видел. Поразительная иллюстрация того, что есть искусство, на нынешней выставке: картина ваша и Репина^*. У Репина представлено то, что человек во имя Христа останавливает казнь, то есть делает одно из самых поразительных и важных дел. У вас представлено (для меня и для одного из 1 000 000 то, что в душе Христа происходит внутренняя работа, а для всех) — то, что Христос с учениками, кроме того, что преображался, въезжал в Ерусалим, распинался, воскресал, еще жил, жил, как мы живем, думал, чувствовал, страдал, и ночью, и утром, и днем. У Репина сказано то, что он хотел сказать, так узко, тесно, что на словах это бы еще точнее можно сказать. Сказано, и больше ничего. Помешал казнить, ну что ж? Ну, помешал. А потом? Но мало того: так как содержание не художественно, не ново, не дорого автору, то даже и то не сказано. Вся картина без фокуса, и все фигуры ползут врозь. У вас же сделано то, что нужно. Я знал эскиз, слышал про картину, но когда увидал, я умилился. Картина делает то, что нужно — раскрывает целый мир той жизни Христа, вне знакомых моментов, и показывает его там таким, каким каждый может себе его представить по своей духовной силе. Единственный упрек, это зачем Иоанн, отыскивая в темноте что-то, стоит так близко от Христа. Удаленная от других фигура Христа мне лучше нравилась. Настоящая картина, то есть она дает то, что должно давать искусство. И как радостно, что она пробрала всех, самых чуждых ее смыслу людей.