Рыбачить Оська начал подростком на родном Черном море. Потом погостил на Каспии и наконец обосновался в Мурманске.

Кочевая жизнь ничего не изменила ни во внешности, ни в характере, даже в речи Оськи. По-прежнему он, по неистребимой одесской привычке, говорил “мило” вместо “мыло”, “бички”, а не “бычки”.

— Оська! — приставал к нему Марушко. — Скажи “рыба”.

— Ну, риба.

— Не риба, а рыба, — еле сдерживая смех, поправлял его Марушко.

— Я ж и говорю: риба, — невозмутимо отвечал Оська.

В каюте первой вахты собрались матросы, очень различные по возрасту и характерам. Центром маленькой артели сразу же стал жизнерадостный, общительный Оська. Старшина вахты Быков — пожилой кряжистый помор с неподвижным скуластым лицом — принадлежал к типу людей, непонятному для Оськи. В рундучке у Быкова хранились две смены белья, старенький пиджачок, меховой жилет и масса мелочей — от иголок до запасного, отменной крепости, шкерочного ножа, сделанного знакомым слесарем из драчевого напильника.

Ближе остальных был Оське Марушко. С ним можно обстоятельно потолковать о шумных портовых кутежах, когда заработанное за месяц тяжелого труда бездумно спускалось в два—три дня и к выходу в море Оська оставался, как он говорил, “чист”.

Шторм — вынужденный отдых рыбаков. Конечно, когда волны с бешеной силой и настойчивостью бросают судно с кормы на нос и обратно, в “козла” не забьешь. Но Оська и в шторме находил хорошие стороны. В каюте было тепло. Все внимательно слушали его россказни, где причудливо сплетались быль и выдумка.

— У пьяных есть свой бог! — разглагольствовал Оська. — Может быть, даже не бог, а маленький заботливый божененок. У него очень много работы. Бедному божененку надо присмотреть, чтобы пьяный дурень не попал под машину, не сломал себе шею, не свалился с причала в воду… Мало ли за чем должен следить наш маленький добрый божененок. Он же один, а нас сколько? Слушайте сюда! Прошлый год загулял я на Первое мая. Утром проснулся в каком-то сарае. За городом. Как меня туда занесло?.. Выхожу из сарая. Холодно. Ветер. Мокрый снег. А я в одном тельнике. И вдруг вижу… огород! На огороде пугало. На пугале бушлат. Зачем, думаю, пугалу бушлат? Мне же он нужнее. Снял с пугала бушлат. Надел. И пошел дальше. Стой, стой! Слушай сюда. — Оська сделал многозначительную паузу. — Откуда взялся бушлат? Как я попал на огород? Божененок привел.

В каюту набились слушатели. Пришел кочегар Паша Бахарев — огромный, с плотной жилистой шеей и постоянной смущенной улыбкой. Паша стеснялся своей силы, могучих рук, упругих мышц, выпирающих под застиранной сатиновой рубашкой. Он мог скрутить любого из команды, даже двоих, а доктора нашли у него какую-то болезнь, продержали в больнице, а потом вместо фронта направили на “Ялту”. Паша не раз порывался рассказать товарищам, как хочет он воевать. Но с его медлительной речью рассказ никак не двигался дальше прихода в больницу.

Заглянул на веселый шум и боцман Матвеичев. С лица его никогда не сходило постоянное выражение озабоченности. Вот и сейчас он сидел на краешке койки, будто заглянул сюда на минутку и тут же побежит по крайне важному делу.

— Гляжу я на тебя, парень, и удивляюсь. — Быков внимательно осмотрел Оську. — Зачем ты добровольно пошел на “Ялту”.

— Все же… “Ялта”, — ответил Оська. — Курорт!

— Было время, — рассудительно продолжал Быков, не обращая внимания на шутку. — Хаживали мы в море, чтобы заработать, поболе привезти домой. В этот рейс барыши у нас будут небольшие. В сберкассу не понесешь.

— Зачем беспокоить сберкассу? — Голубые глазки Оськи простодушно уставились на Быкова. — Сперва вносить, потом выносить.

— А если подкопить? — спросил Быков. — Да справить, скажем, костюм.

— А вы знаете, как писал великий Пушкин? — спросил Оська. — “Богачу-дураку и с казной не спится. Бобыль гол, как сокол, — поет, веселится”.

— Это не Пушкин писал, — вставил Паша. — Никитин.

— Неважно, — веско бросил Оська. — Он тоже был великий.

— Болтаешь ты!.. — В голосе Быкова прозвучало осуждение. — А нас в любой момент могут жахнуть торпедой в борт. И полетим мы… — Он выразительно показал узловатым пальцем наверх.

— Никуда мы не полетим, — уверенно возразил Оська.

— Ты-то почем знаешь, что не полетим? — усмехнулся Марушко.

— Не полетим, — упорствовал Оська. — Я счастливый. Где Оська — пароход не потонет. И бомба сюда не попадет. Хочешь на спор? — Он протянул руку Марушко. — Если меня разнесет бомба, я плачу тебе тыщу карбованцев. Не разнесет — ты мне. Пошли?

Слова его потонули в дружном хохоте.

Шум в каюте поднял с койки Малыша. Он осмотрел матросов мутными глазами и, придерживаясь руками за стену, стал пробираться к двери.

— Бьет море? — участливо спросил Быков.

— Болтает и болтает, — простонал Малыш. — Душу выворачивает!

— А ты бери пример с меня. — Оська назидательно поднял палец. — Утром я две тарелки борща навернул да каши с мясом. Все это хозяйство компотом залил. Попробуй… качни!

— Не могу. — Лицо Малыша страдальчески скривилось. — От одного запаха еды нехорошо становится.

— Пойдем, — поднялся Оська. — Я тебя накормлю.

— Давай, давай! — встал Быков.

— Не надо, — попятился Малыш.

— Так накормлю… забудешь о качке.

Оська ухватил Малыша за плечи и, припадая на короткую правую ногу, вытолкнул его из каюты. За ним поднялись и остальные.

Буря не затихала. Из непроглядной темени вырастала волна за волной и с глухим рокотом разбивалась об острый форштевень. По палубе с сердитым шипением металась черная вода, захлестывала ноги матросов, тащивших обмякшего, вялого Малыша в надстройку.

Шторм затих лишь на третьи сутки. Жизнь на траулере быстро вошла в привычную колею. После вынужденного безделья рыбаки трудились на редкость слаженно. Обычная после шторма качка, хлещущая в шпигаты вода почти не мешали им.

Бассаргин не вмешивался в работы; когда на палубе все хорошо, незачем дергать людей окриками из рубки. Он молча наблюдал за ними из открытого окна, потом отошел к Ивану Кузьмичу, прокладывающему на карте курс “Ялты”.

— Пора бы нам определиться. — Бассаргин показал на топкую карандашную линию на карте. — Шли мы переменными курсами. Да и шторм сбил нас. Прокладка наверняка сейчас неточна.

— Хорошо бы определиться, — согласился Иван Кузьмич. — Только вторые сутки ни солнца, ни звезд не видно.

— Осень, — ответил капитан. — Можно и две недели не увидеть…

Оборвал его возглас с полубака:

— Воздух!

— Воздух! — подхватили на палубе. — Воздух!

Частый, захлебывающийся бой судового колокола смешался с голосами матросов, с надвигающимся басовым гудением самолетов.

Анциферов, широко размахивая негнущейся правой рукой, огромными скачками промчался по трапу на ходовой мостик, к пулемету.

— Расчехляй! — кричал он на бегу. — Шевелись!

Иван Кузьмич в два прыжка оказался у окна. Увидел быстро приближающиеся самолеты. Шли они низко, сливаясь с серым морем, потому и заметили их не сразу.

Бассаргин высунулся почти по пояс в окно и закричал:

— Занять места по боевому расписанию. Без суеты!

Матросы разбежались в разные стороны. Один лишь тралмейстер вскочил на крышку люка и что-то кричал в рубку, показывая на спущенный трал.

За “Ялтой” тянулись сотни метров стальных ваеров с тралом. Спущенная тяжелая снасть сковала судно, лишила его наиболее надежной защиты от самолетов — маневра.

Бассаргин побледнел. Выхода из положения не было. Даже обрубить ваера и бросить трал было поздно. Покачивающаяся на волнах “Ялта” была неподвижной мишенью для вражеских самолетов.

На ходовом мостике застучал пулемет. Звук его гулко, до боли в ушах, отдавался в рубке, заглушал голос капитана.

Крайний самолет отвалился от группы, с режущим уши воем спикировал на скованную тралом “Ялту” и промчался над ней. не сбросив бомб. Второй вышел точно на полубак, полоснул по палубе и надстройке пулеметной очередью.