Впрочем, Климов, выйдя из тюрьмы, перестал скрываться и открыто работал на немцев. Так что все понимали, что он предал своих друзей. Надпись на стене добавила только подробности.

Четырех друзей не казнили долго. Целый год. Все надеялись узнать у них еще имена. Но они не назвали ни одного имени. Тогда их повесили на площади. Арестовали их в сорок втором, а повесили в сорок третьем. За неделю до того, как город освободили. В те дни наша армия уже начала наступление, и в тихую погоду была слышна канонада. Пашка с матерью прятались целый год у Пашкиной учительницы. Мать была с учительницей почти незнакома, но та понимала, что грозит семье Рыбакова, и сама предложила жить у нее. Целый год они почти не выходили из дома, один только раз Пашка сбежал, чтобы увидеть отца на площади.

Как коротко ни рассказал он мне про этот случай, а я с поразительной ясностью представил себе большую пустынную площадь, и четыре висящих трупа, и маленькую фигурку мальчика, смотрящего на повешенного отца и переживающего такое, для чего еще не придуманы слова.

Я только думал, что почти наверное он никогда не встретит Климова, если даже тот еще и жив, а если даже и встретит, то не узнает.

Неужели все-таки Климов был жив и Пашка его встретил и Пашка его узнал?

Сколько бы я ни думал, все равно ничего нельзя было решить окончательно. Во всяком случае, следовало не спать и следить, чтобы Разгуляев не удрал.

Который раз приходилось мне наблюдать медленное течение северной солнечной ночи, и каждый раз я заново наслаждался ее величественной красотой. Плеснулась в озере рыба, серебряные блики побежали по озеру, потом солнце вышло из-за леса и блики стали красными, снова плеснула рыба, застучал дятел, потом замолк, наверное, нашел жука, потом снова застучал, как будто хронометр отсчитывал секунды. Я лежал на песке у озера, подпирая голову рукой, и не спускал глаз с палатки, в которой спал мирный хозяйственник Разгуляев. Напряженно думаешь в такие ночи и напряженно чувствуешь. Какое-то вечно новое, вечно свежее чувство рождает в человеке спокойствие и величавость ночного солнца. Я вспомнил разговор с Пашкой в комнате общежития, Пашкины холодные бешеные глаза, когда он смотрел на улицу и думал, что, может быть, в проходящем мимо троллейбусе едет человек, предавший его отца, попивавший минеральную воду и покачивавший ногой, закинутой на ногу, когда отца приводили истерзанного пытками, избитого и окровавленного. И мне показалось, что раз существует этот плавный, неторопливый ход красного солнца, молчание деревьев, спокойный плеск рыбы в озере, то рядом с этим не может, не имеет права существовать мир душных тюремных камер, не смеет жить человек, думающий о том, как бы больнее сделать другому человеку, не смеет жить спокойный палач, набрасывающий петлю на шею осужденному. Но Разгуляев это или не Разгуляев, существовал же Климов, который мог попивать минеральную воду, открывать доверенные ему тайны самых близких своих друзей и не стесняться прямого их взгляда, потому что у них все равно впереди смерть и, значит, они ничего никому не расскажут.

Нет, не может этого быть! Не может Климов быть тем человеком, который выдавал нам зарплату, который сказал, что деньги счет любят, который протрусил к нам по узкой проселочной дороге на мохнатой своей лошаденке. Должны же чем-то отличаться нормальные люди от чудовищ. Слишком обыкновенный человек был Разгуляев, и слишком страшным чудовищем из кошмара привиделся мне Климов.

Наверное, со стороны казалось, что я задремал. А я хоть и глубоко задумался, но нервы мои были напряжены и внимание не ослаблялось ни на минуту. Я сразу заметил, как шевельнулась пола палатки. Она чуть приподнялась, не вся, конечно, а маленький ее кусочек, и между краем полы и землей открылась дырочка, сантиметров десять длиной, не больше. Я и это отметил, хотя было совсем неважно, сколько в ней сантиметров. Было маленькое отверстие и четыре пальца, высунувшиеся наружу и приподнявшие краешек полы. А самое страшное, что в этом отверстии был глаз, бессонный, внимательно наблюдающий. Обыкновенный хозяйственник Разгуляев следил, сплю я или не сплю, слежу я за ним или не слежу. Может быть, прикидывал он, не убежать ли ему на своей низкорослой мохнатой лошадке, может быть, просто думал и передумывал, возбудил он какие-нибудь подозрения или не возбудил, почему спросил Пашка, откуда Разгуляев знает, кто из нас Рыбаков, случайно ли я не полез в спальный мешок и остался дремать на берегу или оставлен специально, чтобы стеречь его, пока Пашка сходит в деревню. Никакое открытое признание не убедило бы меня так достоверно, как убедил этот внимательный, наблюдающий глаз.

Я ждал, что Пашка появится из-за деревьев, и поэтому не сразу обратил внимание на плеск весел. На серебряной воде озера четко очерченным силуэтом покачивалась лодка. Пашка подавал мне из лодки беззвучные знаки. Наверное, в другом случае знаки эти были бы мне непонятны: только ничего не выражающие жесты, беззвучное шевеление губ, гримасы, смысл которых нельзя угадать, но еще продолжалось параллельное мышление и чувствование мое и Пашки. Мне не нужно было расшифровывать его гримасы и сигналы, я и так знал, чего он хочет. Я махнул ему рукой в знак того, что все понял.

Разгуляев не спал, наблюдал, прислушивался, и, казалось бы, не следовало нам открывать наши карты, но откуда мог знать приезжий, как протекают обычные наши ночи, может быть, так и положено, что по ночам мы катаемся на лодке по озеру. Да, кроме того, раз он уж все равно не спал, а подсматривал и прислушивался, что нового могла ему дать эта прогулка на лодке?

Я подошел к Глухову и прошептал ему в самое ухо:

— Алексей Иванович, проснитесь и ни о чем не спрашивайте, мы поедем кататься на лодке.

Глухов открыл глаза, моргнул несколько раз, совершенно спокойно вылез из спального мешка и пошел к берегу, как будто он просто немного вздремнул, поджидая, пока из деревни пригонят лодку.

Удивительный все-таки он был человек!

Пашка подгреб поближе, мы прошли шага три по воде. Сапоги в воде казались тяжелыми, но дно было песчаное, ровное, и шагать было нетрудно; мы погрузились в лодку, Пашка несколько раз взмахнул веслами, и лодка отошла метров на тридцать от берега.

— Ну? — сказал Алексей Иванович.

— Давайте отойдем подальше, — сказал Пашка. — Мы должны видеть палатку, чтобы он не удрал, а он нас не должен слышать.

Пашка начал рассказывать, но он волновался, подолгу задерживался на второстепенных подробностях, и трудно было отличить важное от несущественного. Я прервал его и постарался изложить как можно отчетливее главное в этой истории.

Надо сказать, что разговор был у нас очень горячий и взволнованный, но мы все трое делали вид, что спокойно расположились в лодке и лениво болтаем о безразличных предметах. Что мы, собственно, изображали, я теперь понять не могу. Удочек у нас не было. Трудно было подумать, что мы решили покататься по озеру, потому что лодка все время ходила взад и вперед по прямой, точно караульный, марширующий перед дверью склада. Мы не могли терять из виду палатку. Представить себе, что мы загораем на лодке, тоже нельзя было. Хотя солнце вышло из-за леса и светило теперь вовсю, но кто же загорает на северном ночном солнце.

Так важно было обсудить события и решить, как быть дальше, что нам даже не пришло в голову, как должно было насторожить Разгуляева, если его настоящая фамилия была Климов, наше непонятное поведение.

Итак, весь последующий разговор мы вели, сидя в ленивых позах, как будто наслаждались покоем.

Выслушав меня, Алексей Иванович сказал:

— Вы, Паша, уверены, что это действительно Климов?

— Почти уверен, — замявшись, ответил Пашка.

— Кроме этого, есть и объективные улики, — сказал я и рассказал про глаз, смотревший па меня из-под полы палатки.

— Переутомленный человек часто не может заснуть. — сказал Алексей Иванович. — Чего естественнее в бессонницу поглядеть, что делают другие и скоро ли кончится ночь.