— А я не уверен пока, что это действительно “Его величество Факт”, — упрямо качает головой Андрей Петрович. — Я не только старше тебя, но и опытней и знаю, как невероятно трудно в наше время, когда наука так далеко шагнула вперед, открыть что-нибудь принципиально новое. И смущает меня не то, что ты открыл это случайно, — в науке это бывало. Случай нередко даже помогал многим открытиям. Он помог Беккерелю обнаружить радиоактивность, а Рентгену — лучи, названные впоследствии его именем. Нас, однако, должно волновать сейчас не это. Нам необходимо точно знать — действительно ли перед нами “Его величество Факт”.

— Ну, так поручи кому-нибудь повторить мой эксперимент! — восклицает Илья. — Я же давно прошу тебя об этом.

— Если бы ты не был моим сыном, а я не был бы директором научно-исследовательского института, я так бы и поступил. Но ведь то, что ты мой сын, а я директор института — это бесспорный факт. И именно поэтому я не могу официально поручить кому-либо повторение твоего эксперимента. Не делай, пожалуйста, удивленного лица, наберись лучше немного терпения. Все тебе сейчас объясню. Я ведь говорил уже, что пытался теоретически объяснить полученный тобою эффект и не только не объяснил его, но и убедился, что при экспериментах в таких масштабах он вообще не может быть обоснован с достаточной достоверностью. Нужно, следовательно, ставить его фундаментально. А для этого необходима целая экспериментальная группа опытных научных работников, а главное — мощная энергетическая база. При отсутствии твердой уверенности, что твой эффект повторится, могу ли я пойти на такой риск сейчас, когда все мои сотрудники заняты выполнением срочных заданий Академии наук? — Но что же тогда делать?

— Спокойно продолжать работу над диссертацией и терпеливо ждать более подходящего времени для проверки твоего антигравитационного эффекта.

— Нет, папа, — не глядя на отца, упрямо произносит Илья. — Спокойно работать над диссертацией я больше не могу. А если ты боишься подорвать свой авторитет повторением моего опыта, я осуществлю его в необходимых масштабах где-нибудь еще… И у меня найдутся хотя и не такие опытные, как твои сотрудники, но зато более заинтересованные в успехе моего эксперимента люди.

Михаил Богданович возвращается домой в первом часу. Он не садится в троллейбус, а идет пешком — мороз сегодня не такой жестокий, как вчера. В цирке ему было очень жарко (наверное, от волнения) и теперь хочется немного остыть, собраться с мыслями. То, что главный режиссер раскритиковал пантомиму “Средневековый алхимик”, не очень огорчает его. Может быть, и в самом деле все это старовато.

“И зачем вам этот персонаж? — огорченно разводил руками главный режиссер. — Нафталинчиком от него попахивает. Жаль только вашего труда. Чувствуется, что поработали вы над этим образом немало. Очень выразительным получился ваш алхимик. Только ведь это совсем не то, что нам сейчас нужно. Очень хорошо, конечно, что вы попытались найти новый образ для клоуна, но алхимик — это ведь не комедийный персонаж. Для клоунады скорее бы подошел образ чудака профессора, этакого рассеянного ученого, типа жюльверновского Паганеля. И, знаете, — это мысль! Манеж всегда слишком уж был перенаселен людьми без определенных профессий — простаками, плутами и неудачниками, то и дело попадающими впросак. Образ профессора — это уже в духе времени. Вот и давайте подвергнем вашего средневекового алхимика скоростной эволюции, превратив его в современного доктора каких-нибудь наук”.

“Ну хорошо, — робко согласился с главным режиссером Михаил Богданович. — Наверное, образ алхимика действительно не очень удачен, а сам я, как мим? Вот что для меня сейчас самое главное, Анатолий Георгиевич”.

“Ну что вы спрашиваете, дорогой мой? — широко развел руки главный режиссер. — Разве вы пришли бы ко мне, не почувствовав в себе мима? Теперь можно лишь удивляться тому, что я сам не открыл его в вас раньше, чем это сделали вы. Это ведь у вас не вдруг. Вы всегда были отличным мимом. Но вы были молоды и обладали еще и талантом превосходного акробата, столь необходимым настоящему буффонадному клоуну. Вот это-то и заслоняло от меня все ваши прочие способности. А теперь, когда уже не попрыгаешь, не крутнешь сальто-мортале, не взберешься на трапецию или на батут, мы сосредоточимся на искусстве пантомимы и разовьем то, что многие годы дремало в вас. Пишите заявление и давайте работать! Будем готовить программу к открытию нового здания цирка. Раньше я вас не выпущу. Класс вашей работы должен быть не ниже, а выше того, в котором вы кончили было свою карьеру па цирковой арене”.

Вспоминая теперь этот недавний разговор, Михаил Богданович невольно улыбается. Он будто помолодел лет на десять. Идет пружинящей походкой, ощущая удивительную легкость во всем теле. Кажется даже, что, если хорошенько разогнаться, можно и теперь сделать двойное сальто-мортале с пируэтом, какое делал когда-то в дни молодости, удивляя лучших мастеров акробатики. Многие из них не раз приглашали его в свои труппы. Но он оставался верен клоунаде, ибо считал, что настоящий клоун должен владеть всегли цирковыми жанрами. И он действительно мог бы работать в любой труппе акробатов-прыгунов, крафт-акробатов или акробатов-эксцентриков, если бы только захотел.

По ходу сюжета клоунских антре приходилось ему совершать и полеты с трапеции на трапецию, не хуже любого вольтижера-профессионала. С немеившим мастерством крутил он на турнике и “солнце” и исполнял другие трудные номера. Наверное, он бы и сейчас смог сделать многое, но, с тех пор как у него начало пошаливать сердце, врачи запретили ему эти упражнения, а без них он не представлял себе буффонадной клоунады. Вот и пришлось уйти на пенсию…

А теперь он воскрес. Не все, значит, потеряно. Он еще покажет себя! Расшевелит и Ирину. Похоже, что она совсем пала духом. Надо чем-то подбодрить ее, подсказать что-то. Но ничего, теперь сделать это будет легче, теперь они будут работать вместе.

Не тревожит Михаила Богдановича и то, что главный режиссер забраковал его пантомиму. Гораздо важнее теперь для него то, что Анатолий Георгиевич не усомнился в его таланте мима. А сконструированный внуком робот может быть и не только Гомункулусом. Клоун-мим с настоящим роботом — этого ведь в цирке еще не бывало.

Михаил Богданович ходит теперь в цирк ежедневно, хотя официально его еще не оформили. Вместе с главным режиссером и Ириной они вот уже который день продумывают новую программу клоунады. У них есть несколько сценариев, написанных профессиональными литераторами, хорошо знающими цирк, по все это кажется им не тем, чего могли ждать от них зрители нового здания цирка. Да и сами они остро ощущают необходимость чего-то совершенно небывалого в этом представлении. Новое здание цирка представляется им не только новым помещением, но и новым этапом в развитии того искусства, которому Михаил Богданович с Анатолием Георгиевичем отдали почти всю свою жизнь.

Михаил Богданович думает теперь об этом и днем и ночью. Иногда ему начинает казаться, что он придумал наконец то, что нужно, и он рассказывает свой замысел Ирине, но, еще прежде чем успевает она раскрыть рот, он и сам уже осознает, что все это не то. И снова начинаются мучительные раздумья, надежды, сомнения…

А дома тоже не все благополучно. Беспокоят взаимоотношения Ильи с отцом. Михаил Богданович не знает, что именно между ними произошло, но догадывается, что не все ладно. Хотел как-то спросить Ирину, потом подумал: а может быть, она не только не знает ничего, но и не догадывается даже об их разладе? И не стал ее тревожить. А когда совсем уже стало невмочь от тревоги за внука и зятя, решился поговорить с Ильей напрямик.

— Что у тебя такое с отцом, Илья? Поссорились вы, что ли?

— Как же поссорились, если разговариваем, — деланно удивляется Илья.

— А ты со мной не хитри, — хмурится дед. — Разговаривать-то вы разговариваете, да не так, как прежде.