Четырнадцать человек, проваливаясь, бредут по тонкому льду. У каждого за спиной большой мешок с палатками, одеялами и лекарствами. Продуктов осталось на четыре дня.

Де Лонг так тонко нарезал последний пеммикан, что казалось, будто его много. Но себя он не мог обмануть: он знал, что если за эти дни они ничего не добудут в пути, им придется съесть последнюю собаку — Снуцера. Но что будет потом?

Капитан не мог определить, где они находятся, предполагал, что высадились в дельте Лены и что до ближайшего селения около ста миль. Между тем у Эриксена открылась на ноге большая язва, он еле шел. Почти у всех пальцы на ногах потеряли чувствительность. Многие хромали, приходилось останавливаться каждые четверть часа.

Отряд пересек устье реки и направился по берегу к юго-западу. Приходилось идти по пояс в снегу. К счастью, было много леса, так что на стоянках все могли обсушиться и обогреться у костров. Часто попадались капканы. В одном из капканов увидели оторванную морду песца, в другом Ниндеман нашел чайку и с торжеством притащил ее капитану, но птица оказалась совершенно прогнившей.

В том месте, где река поворачивала к югу, отряд внезапно натолкнулся на две хижины. В одной из них стояли две койки. По-видимому, это были охотничьи хижины якутов.

“Мы остановимся здесь на несколько дней, а сильных ходоков пошлем вперед за помощью”, — решил Де Лонг.

Люди обрадовались крову. Развели огонь. Эриксена и двух других больных уложили на койки. За рекой виднелось что-то похожее на хижины. Капитан послал на разведку Алексея. Эриксен глухо стонал. Остальные забрались под одеяла, стараясь заснуть.

Де Лонг лежал с открытыми глазами. Кого послать за помощью? Сколько придется идти до ближайшего селения? Что из вещей можно употребить в пищу?

От времени до времени он вставал и подкладывал в печь полено. Руки его ничего не чувствовали и плохо сгибались.

Вдруг в дверь постучали, и возбужденный голос Алексея спросил:

— Все спят?

Де Лонг вскочил и кинулся к двери. Вошел Алексей, мокрый, продрогший, но торжествующий.

— Капитан, достал двух оленей, — сказал он, кладя на стол оленью ногу и языки.

Это было не просто мясо с костями, жиром и сухожилиями- это была жизнь! Люди радостно засуетились, в обеих хижинах началась стряпня, даже больные принимали участие в варке оленины. Два оленя, застреленные Алексеем, изменили планы Де Лонга. Теперь можно было переждать в хижине некоторое время, пока оправятся больные, а потом всем вместе идти дальше.

Три дня люди были счастливы: сидели под крышей, ели вдоволь мяса. Больные немного ожили, и только Эриксен с трудом волочил ногу. Но прошли эти три дня, и снова четырнадцать человек пустились в путь. На этот раз им пришлось пересекать незамерзшие протоки и реку. Де Лонгу было тяжело смотреть на больных, которые еле шагали, стоная и жалуясь. Сам он шел позади, поддерживая и уговаривая матроса Ли: тот весь горел в лихорадке и просил оставить его спокойно умереть. Капитан ломал голову, придумывая, чем бы облегчить людям путь. Вместе с Ниндеманом он отобрал на привале несколько бревен и связал из них плот. Быть может, на плоту можно будет спуститься по реке? Но на реке начался отлив, и плот тотчас же сел на мель. Пришлось продолжать путь пешком. Путники часто проваливались сквозь лед, при этом обувь намокала и покрывалась снегом, который тотчас же замерзал. Тогда ноги делались громадными и неуклюжими, и каждому казалось, что он обут в многопудовые сапоги. Попадались проталины, и несколько человек провалилось в них по пояс, так что пришлось их вытаскивать. Запас оленины кончился, теперь на каждого приходилось в день около сорока граммов пеммикана и немного чаю. Эриксен чувствовал себя все хуже. Иногда он ложился на снег и отказывался идти дальше. Де Лонг подходил к нему.

— Вставайте, Эриксен, — строго говорил он шведу, — немедленно вставайте. Помните, что вы находитесь в команде военного корабля. Дисциплина прежде всего. Ну, вперед!

Но, говоря так, капитан чувствовал, что и ему, как Эриксену, хочется лечь на землю и не двигаться. Всей силой воли он заставлял себя прогонять такие мысли: нет, он не может распускаться, на его ответственности жизнь его спутников!

Как тяжелый сон, чередовались дни, — все тот же лед и снег, все те же потоки ледяной воды. У Эриксена на ногах обнажились мышцы, и доктор говорил, что ему, по-видимому, придется ампутировать обе ноги.

Алексею и Ниндеману удалось снова убить большого оленя, но оленины осталось очень немного, а между тем Де Лонг не мог определить, сколько же миль остается идти до поселения. На его карте у Лены к юго-западу стоял поселок Сагастырь, но теперь он уже с недоверием относился к карте. На ней не было и десятой доли тех рукавов и речек, которые им приходилось пересекать, так мог ли он верить в существование Сагастыря? К тому же отряд подошел к совершенно новой, незнакомой реке шириной в четверть мили. На прибрежном снегу виднелись два человеческих следа и стояла хижина, в которой Де Лонг увидел остатки свежей еды и золы. У капитана бешено заколотилось сердце. Люди! Спасены!

— Если у Чиппа и Мельвилля все благополучно, они, конечно, выслали нам помощь, — сказал он доктору. — Возможно, эти два человека разыскивали именно нас.

Он распорядился зажечь у хижины большой сигнальный костер. На крыше подняли флагшток с черным одеялом. С обеих сторон хижину окружала вода, и не было никаких материалов для плота. Приходилось ждать, пока замерзнет река, чтобы перебраться через нее, а припасов оставалось только на три дня. Алексей застрелил чайку, спустившуюся к флагу, и из нее сделали суп. Доктор ампутировал Эриксену пальцы на ноге, и он всю ночь бредил и не давал никому уснуть.

Река замерзла, и отряд продолжал путь. Эриксена везли на санях, сколоченных Ниндеманом. Все были очень слабы. Де Лонг несколько раз падал на лед, голова у него кружилась и ноги были совсем чугунные, но он заставлял себя идти возможно быстрей и даже разговаривал с командой. Шел уже сто тринадцатый день с момента гибели “Жаннеты”, а поселка не было и в помине. Иногда путники видели человеческие следы и поворачивали в том направлении, куда они вели, но следы терялись на отмелях или в снегу, и снова, обескураженные, обледеневшие, изнемогающие от усталости и голода, люди шли куда глаза глядят, почти не выбирая дороги. Ночи не приносили отдыха. Дул пронизывающий ветер, люди никак не могли согреться. Эриксен без умолку говорил по-английски, по-шведски и по-немецки. Он вспоминал дом, мать, свою теплую постель.

— Какой хороший коврик ты мне вышила, — говорил он нежно, — такой теплый, пушистый коврик. Я положу его у постели. Как приятно становиться на него ногами. Тепло-тепло…

Де Лонга трясло, он старался не стучать зубами, чтобы не показать спутникам, как ему плохо. Алексей подполз к капитану, прикрыл его тюленьей шкурой и прижался к нему, согревая его своим теплом.

— Попробуйте заснуть, Большое Сердце, — сказал он на своем забавном английском языке.

— Ты славный товарищ, Алексей, — пробормотал Де Лонг, закрывая глаза.

Ночью Эриксен сорвал рукавицы и отморозил руки. Де Лонг начал оттирать его, пока кровообращение не восстановилось. Он приказал убить Снуцера — больше не оставалось никакой еды.

Пес, чувствуя недоброе, долго кружился вдали от лагеря, не подпуская к себе матросов. Но он тоже был голоден, и, когда А Сам разжег костер, Снуцер приполз поближе к огню. Это был пушистый, красивый пес с очень ласковыми черными глазами; он умел подавать лапу и громко лаял, когда ему говорили “проси”. Ниндеман направил на него дуло ружья и отвернулся.

Через час все, кроме Де Лонга и доктора, с жадностью ели собачье мясо.

“Сагастырь оказался мифом, — писал между тем Де Лонг, — я думаю, мы на острове Тит-Ари, на его восточном краю, около 25 миль от Ки-Марк-Сурку. Я надеюсь, что там встречу поселение”.