Ох и злился же я на Алексея Ивановича! Всегда плохо получается, когда человек берется не за свое дело. Геолог он знающий, прекрасный преподаватель, в лесу человек умелый и выносливый. Все это его профессия. Но уж расследование преступлений, поимка преступника, это к его профессии отношения не имеет. Любительство, дилетантизм отвратительны в любом деле, но нет ничего вреднее и глупей сыщика-любителя. Право же, это занятие для школьников, и то не старше седьмого класса.

И все-таки единственное, что мне оставалось делать, это продолжать нести идиотскую караульную службу.

Я посмотрел на арестованного. Он положил руку под голову и блаженно спал. Мне было видно его лицо. Он наслаждался сном. Он очень удобно устроился в тени, в холодке, обвеваемый ветерком с озера. А меня солнце начинало припекать, да и сидеть на валуне было удивительно неудобно. Я встал и прошелся. Положение Платона Платоновича было куда лучше моего. Он просто получил возможность и моральное право несколько дней ничего не делать. Сегодня отоспится за день, отдохнет, завтра не торопясь, шажком доедет до Яковлева. Там еще денек побездельничает. Потом отправится па базу. Караульные будут ему разжигать костер, варить суп, греть чай. Чем тебе не отдых! На базе он объяснит, что безделье было вынужденным и он, как говорится, “начальству ничем не виноват”.

Начальник нашей экспедиции был большой острослов. Студенты любили повторять его остроты. Наверное, он и ругать нас не будет, просто расскажет все подробности, да так, что педели две институт будет надрываться от хохота. Может быть, он даже похвалит Глухова за то, что почтенный кандидат наук, человек в возрасте, сумел сохранить юношескую свежесть чувств и наивный романтизм, свойственные школьному возрасту. Мы с Пашкой будем вообще выглядеть глупыми мальчишками, играющими в Шерлоков Холмсов. Очень ясно я себе представил рассказ начальника экспедиции о том, как я караулил спящего Разгуляева.

“Заместителю моему благодать, — скажет, наверное, начальник экспедиции, — одному в лесу спать рискованно, медведи, волки, то-се. Да и лошадь может далеко в лес уйти. А тут полный комфорт. Наш героический Федя, не спавший целую мочь, охраняет покой моего заместителя”. “Эх, — думает заместитель, — вот уж повезло!”

Беда в том, что все это была чистая правда. Разгуляев блаженно посапывал и даже слюну пустил изо рта, как это бывает с заспавшимися детьми. Спать я не могу, решил я, должность не позволяет. Но полежать-то я имею право. Я прилег на траву, лицом к Разгуляеву. Хотел было и лежа ружье в руках держать, но подымал, что это будет выглядеть совсем глупо. Забредет кто-нибудь случайно из села, и стану я посмешищем не только в институте, но и в этом лесном районе. Здесь жизнь бедна развлечениями, и смешные истории ходят по селам на длинных ногах. Словом, я положил рядом с собой ружье и только взялся рукой за ремень. До ближайших деревьев было шагов тридцать, и, в случае чего, я бы успел вскочить и прицелиться, а больше я все равно не мог ничего сделать. Стрелять я не имел права.

Оправдания у меня, конечно, есть. Во-первых, я за ночь не спал ни минуты, а накануне очень устал. Во-вторых, вся эта затея с задержанием Разгуляева представлялась мне такой ерундой, что не мог я серьезно относиться к обязанностям караульного. Впрочем, я не хочу оправдываться. Я передаю факты. Разгуляев посапывал так успокаивающе, так ритмично, будто мурлыкал колыбельную песенку без слов. С озера тянуло ветерком, и вершины берез сонно перешептывались. Кругом тишина, покой, только ровное посапывание Платона Платоновича да спокойный шелест деревьев…

А потом что-то сильно дернуло меня за руку. Я вскочил. Разгуляева не было. Мало того, не было и ружья. В растерянности я огляделся. Разгуляев стоял возле палатки, держа ружье в руках. Все было удивительно: спокойное озеро, спокойный лес, погасший костер, палатка, стреноженная лошадь, лениво рвущая траву, и энергичный Разгуляев, подтянутый, направляющий на меня ружье.

— Спокойно, молодой человек! — сказал он. — Не двигайтесь, а то ружье может выстрелить. Жакан — пуля серьезная.

Несколько секунд прошло, пока я осмыслил происходящее.

Я смотрел на Платона Платоновича, то есть нет, па Валентина Петровича Климова, теперь-то я уже точно знал его фамилию, и мучительно придумывал, что можно сделать. Броситься на него? Оба дула смотрели мне прямо в глаза. Наверное, он умел стрелять, да с такого расстояния и трудно промахнуться.

— Гражданин Климов, — сказал я, стараясь говорить как можно спокойнее, — не думайте только, что вы выиграли игру. Рыбаков вчера ходил к участковому, как вы знаете, в селе есть телефон, телефон работал целую ночь. Не пробуйте вернуться па базу, там предупреждены. Предупреждены и окрестные деревни и села. Опознать вас будет нетрудно. Как вы знаете, незнакомые люди здесь редки.

Мое вранье не преследовало никакой определенной цели. Просто я старался следовать системе Глухова: подавить противника морально. Одолеть его в войне нервов. Кроме того, мне хотелось, чтобы этот негодяй не торжествовал. Пусть хоть страх его помучает.

— Врете вы, — сказал Разгуляев. — Запугиваете. Знаю я здешних участковых. Не может он поверить болтовне мальчишки. Кроме того, пока он соберется звонить, пока он дозвонится…

— Однако, — сказал я, — пока что все у нас идет точно по плану. Мы хотели, чтоб вы себя выдали, вот вы себя и выдали. Если б вы были Разгуляевым, вы бы спокойно нам подчинились, зная, что оправдаетесь. Заместители начальников экспедиций редко похищают ружья и целятся в своих сотрудников.

— Ничем я себя не выдал, — сказал Климов. — Просто я не могу терять время из-за ваших фантазий.

Я понимал, что он врет, и он чувствовал, что я это понимаю. Голос у него был не очень уверенный. Я решил идти дальше.

— Ну, так выдадите, — сказал я. — Я сейчас на вас пойду. Если вы Разгуляев — вы не выстрелите. Уж то, что заместители начальников экспедиций в своих сотрудников не стреляют, это точно. Ну, а если выстрелите, то, может быть, раните меня или даже убьете, но уж то, что вы Климов, будет бесспорно доказано. Положение у вас все равно плохое. Безнадежное, я бы сказал.

Я неторопливо пошел прямо на Климова. Должен сказать честно, что смотреть в ружейное дуло удивительно неприятно. Я решил, что сделаю еще несколько шагов и неожиданно на него брошусь. Будь что будет. В суматохе все-таки больше шансон, что он промахнется. Я сделал еще шаг, и Климов сказал очень спокойно:

— Как только поднимете ногу, я стреляю.

И в эту секунду раздался спокойный голос Глухова:

— Довольно баловаться. Бросьте ружье, Климов!

Мы оба повернулись на голос. В эту секунду я мог бы броситься па Климова, но я был так поражен появлением Алексея Ивановича, что упустил момент.

Глухов и Пашка вышли из-за деревьев. Климов, не поворачиваясь, отскочил в сторону, теперь он стоял у самых деревьев, к нам лицом.

— А, будьте вы неладны! — крикнул он, приложил к плечу ружье, направил его на Глухова и выстрелил.

Нет, не выстрелил. Я так был уверен, что выстрел сейчас раздастся… Я, кажется, даже услышал его… Нет-нет, только щелкнул курок. А Глухов продолжал спокойно идти на Климова, глядя ему прямо в глаза. Климов снова прицелился и спустил курок. Снова выстрела не было. И тогда он вдруг закричал. Он закричал так, как кричат в кошмаре. Он совсем потерял голову.

— А-а-а-а-а! — кричал он. Глаза у него были безумные от ужаса, рот широко открыт. Наверное, ему показалось, что силы природы обернулись против него, что чудесным образом перестал взрываться порох и растопился свинец. Сама природа, казалось ему, против предателя. Так, как кричал он, кричат дети, встретившие привидение.

Пашка кинулся на Валентина Петровича. Климов схватил ружье и изо всей силы бросил его в Пашку. Ружье попало Пашке в йоги, Пашка споткнулся и упал.

— Лес укроет! — крикнул Климов.

Он, наверное, не соображал, что говорит, а просто выкрикнул мысль, мелькнувшую у него в голове. Потом он метнулся и скрылся за деревьями.