Гена дозрел до самоосознания. Началось это с того, что ему захотелось поучаствовать в происходящем. "А почему бы, собственно, нет? — подумал он, проснувшись спозаранку. Все бегают, кричат, рыдают, а я только смотрю со стороны". Гена совершил такой рывок в собственном развитии после того, как смутно почувствовал, что его пассивность раздражает Ирину. Он ее утешает, жалеет, помогает ей чем может, а она злится. Почему? Да потому, что он ничего не делает для нее. Потому что она понимает, что ждать от него нечего. И как только он совершит поступок (не это ли ему внушали столько лет в пионерском штабе, причем именно такими словами?), Ирина сменит гнев на милость и начнет его уважать. Так все и будет — он ее спросит: "Ты меня уважаешь?", а она ответит: "Еще как!" Ну не предел ли это мечтаний?

Сначала Гена "привел себя в порядок", то есть сменил рубашку, носки и носовой платок; потом отправился в Склиф. Разговор с Иваном планировался серьезный и долгий, и Гена чувствовал себя благородным рыцарем, защищающим честь прекрасной дамы. А значит, следовало быть как строгим, так и справедливым. Иван принял гостя радушно.

— Геннадий? Как же, помню. С момента последней нашей встречи больше двух лет прошло все-таки, если не ошибаюсь, а вы ничуть не изменились. Слушаю вас.

Гена устроился поудобнее, положил ногу на ногу.

— Разговор у нас будет серьезный, Иван Иванович.

— Да? Сделайте одолжение. О чем же?

— О будущем ваших детей. Иван присвистнул:

— Что вы говорите! Это очень мне интересно. Так что же вам известно о их будущем? Вы, вероятно, экстрасенс? Я, признаться, все время думаю об их будущем, но пока, ничего конкретного мне узнать не удалось. Кто их, детей, знает? Куда поведет их тернистая дорога жизни, перед какими соблазнами они не смогут устоять, какие трудности выпадут на их детскую долю? Рассказывайте, умоляю вас, мне очень интересно.

Гена слегка напрягся, тон Ивана ему не понравился, но боевой настрой бывшего трудного подростка не так-то просто было сломить.

— Я имею в виду не предсказания судьбы, на что вы намекаете, Иван Иванович, а перспективы.

— Ах вот как. — Иван горестно вздохнул. — Это, конечно, меняет дело. Боюсь, эта тема для меня не столь привлекательна. Да, кстати, вы хотели говорить со мной о моих детях или о наших?

— О наших?! — Гена изумленно уставился на Ивана: — Что вы хотите этим сказать?

— Что в том доме, где имеют несчастье проживать мои дети, наличествует еще и ваш сын, не так ли?

К такому повороту событий Гена был совсем не готов. Он заметался, покраснел, попробовал собраться с мыслями, но это ему не удалось. В результате он так и остался сидеть с красным лицом и прилипшим к нему выражением воришки, застигнутом на месте кражи. Иван между тем продолжал резвиться:

— Ну что же вы, Геннадий, что с вами? Я слушаю вас, не молчите, пожалуйста, а то мне становится одиноко. Вы как бы здесь, но в то же время вас вроде и нет. Конечно, молчание — золото, но не во время же "серьезных разговоров".

Гена на провокации не поддавался и молчал как заведенный.

— Хорошо. Как вам будет угодно, — сказал Иван холодно. — Пока вы готовитесь к выступлению, я сам задам вам несколько вопросов. Вы ведь пришли сюда, чтобы убить меня? Но как именно вы собираетесь это сделать? И, главное, зачем? Вы, извините, не тянете на гангстера и вообще производите весьма жалкое впечатление. Так нужны ли вам эти потоки крови, эти горы трупов? У меня к вам, милый мой, свой счет, и, вовсе не все из ваших безобразий я намерен вам прощать. Скажу больше — если я пообрываю вам ваши поганые ручонки, а потом и голову, меня не осудят. А даже если и осудят, я все равно ни на что не променяю несказанное удовольствие удавить вас, Геннадий. Вы не допускали такого исхода нашей встречи?

Гена наконец пришел в себя:

— Убить меня? За что? За Павлика?

— Геннадий. Предлагаю вам сделку. Раз уж я застукал вас на месте преступления, было бы глупо отпускать вас без отступного. Садитесь и пишите расписку.

Гена совсем потерял нить беседы.

— На месте преступления? Расписку?

— Да. Признание в том, что Павел Иванович Кусяшкин полутора лет от роду — никакой не Кусяшкин и никакой не Иванович, а вовсе Попов и Геннадьевич. Пишите, друг мой. Признание, как разъяснила мне в письмах одна молодая особа, облегчает участь. Напакостили — признайтесь, снимите грех с души. Или вы тоже, как ваша подруга Ирина, пришли просто навестить меня? Вы, видимо, знали, что ваш визит доставит мне особое удовольствие. Вы, конечно, понимали, что я без вас скучаю. Что мне вас не хватает. И что в разлуке с вами…

— Хватит! — Гена заорал так, что стоящий за дверью охранник немедленно влетел в палату. Гена повел себя странно. Он забежал за спину охраннику и, выглянув у него из-за плеча, продолжил:

— Хватит надо мной издеваться! Я не такой умный, как вы, но я не сделал вам ничего плохого. Может быть, Павлик действительно мой сын, но это не очевидно. Я никогда не хотел вас убивать! Да, я люблю вашу бывшую жену, но вам-то что? Вам же она безразлична, или вы ни за что не можете допустить, чтобы она была счастлива? Я пришел сказать вам, что если она будет несчастна, если она будет так переживать, как сейчас, то и вашим детям хорошо не будет. Когда дома все время слезы, все время сплошная злость и плохое настроение, это действует на всех, и на Лизу с Алешей в первую очередь. Вы у них-то спросите, каково им. Я вот за этим и пришел. Зачем вы Иру доводите до такого состояния?

"А ведь он прав, — подумал Иван грустно. — И не он убийца, это понятно. Но кто же тогда?"

Иван улегся на койку, разговаривать с Геной ему уже не хотелось. Хотелось, чтобы он ушел.

— Браво, — сказал Иван тусклым голосом. — Речь не мальчика, но мужа. Вижу, что моя бывшая жена в надежных руках. Я подумаю над своим недостойным поведением и обещаю исправиться, — и повернулся лицом к стене.

Гена, потоптавшись перед дверью палаты, ушел. Нет, у него не было уверенности в том, что Ирина после всего этого станет его уважать. Да и обойдется он без ее уважения, обходился же раньше. Только вот… хуже бы не было.

С одной стороны, в то, что Рэне Ивановна припрется меня убивать, верилось с трудом. С другой стороны, совсем отделаться от мыслей о возможном покушении не удавалось. Было бы спокойнее, если бы они меня все-таки охраняли. Так, на всякий случай. Но обиженный Вася (на что, хотелось бы спросить?) перебросил Леонида в больницу следить за Кусяшкиным. Охрана у двери палаты, решил Вася, может отпугнуть убийцу. Наблюдение должно вестись скрытно. Леонид, который имел просто-таки бешеную страсть к переодеваниям и перевоплощениям, с сегодняшнего дня стал доктором, напялил белый халат, повесил на шею фонендоскоп и углубился в свой новый сценический образ. В тот день я посетила Склиф с целью подарить цветы и конфеты своим врачам и просто обалдела, когда встретила Леонида в коридоре токсикологического отделения. Ну, натурально Склифосовский, один в один, хотя, должна признаться, старика Склифосовского я не имела чести знать.

— Не позорь меня, — сердито зашептал он, когда я сделала попытку подкрасться к нему сзади и сорвать шапочку. — Не вздумай меня рассекречивать. Я — доктор и тебе приказываю относиться ко мне как к доктору. Итак, — Леонид оглянулся и спросил громко, чтоб все слышали:

— На что жалуетесь, голубушка?

— Жалуюсь? На Васю, — призналась я. Леонид покачал головой:

— Вот это напрасно. На него что жалуйся, что не жалуйся — толку никакого. Вася — это, голубушка, хроническое неизлечимое заболевание, и, боюсь, медицина здесь бессильна, остается только терпеть.

— Лень, а тебе не кажется, что оставлять меня без охраны легкомысленно? Вдруг все-таки…

— Нет, не думаю. Но дверь незнакомым людям не открывай.

По части бесценных советов, как-то: не кури, не гуляй по ночам в мини-юбке, не приставай к пьяным хулиганам — и Леонид, и Вася были большие мастера. Но ведь никто не может сказать, что их советы неверны.