— У тебя два трупа? — полковник пропустил очередную хамскую реплику старшего оперуполномоченного мимо ушей.

— Пока два. Но вы велели не мелочиться и считать, что уже три. То есть вы надеетесь, что Кусяшкин не подведет и за жизнь цепляться не будет.

— Отставить! Я тут не шутки с тобой шутить намерен! — гаркнул полковник.

— То есть — не намерены со мной шутить или намерены со мной не шутить? — Василий вошел в штопор, и если бы не бесконечное, практически ангельское терпение полковника Зайцева, это могло бы кончиться служебным взысканием.

— Хватит! Что-то ты не вовремя развеселился. Объясни, веселый ты мой, почему разрабатываешь только первого убитого, а об этой Трушиной вообще не думаешь? Знаю, потому что считаешь ее бесплатным приложением к Гарцеву. Да?

— Нет. То есть да. Хотя нет… — Василий закатил глаза.

— Ну и дурак, — перебил его полковник, и было совершенно непонятно, к «да» или к «нет» относится это страшное оскорбление. — Кстати, я давно уже замечаю у тебя тягу к такой примитивной логике — как же, убили большого, богатого человека, потом — его невесту, значит, думает умный Коновалов, все дело в НЕМ. К тому же его убили первым, и это, думает умный Коновалов, тоже свидетельствует о том, что вся резня из-за НЕГО. А такое простое допущение, что все дела из-за НЕЕ, тебе в голову просто не пришло, да?

— Шерше ля фам, да, Сергей Иваныч? А почему, скажите, если дело было в НЕЙ, наш убийца взялся за ее бывших и настоящих возлюбленных? А? — Василий уставился на полковника преданным взглядом.

— Вот и разберись. Займись девушкой, я тебе советую.

— Так точно, товарищ полковник, разрешите выполнять?

— Выполняй, родной, и чтоб к завтрему были новости.

Слово начальства — закон. Но перед тем как поехать на службу к Марине Грушиной, Василий позвонил своему приятелю из ФСБ, как раз из отдела борьбы с терроризмом. Тот, как оказалось, звонка из МУРа ждал.

— Записывай, — сказал он. — Кузин Игорь Григорьевич, 1929 года рождения, шизофреник, буйно помешанный. Убежденный коммунист, готовит революцию. Угрожает всем состоятельным людям. Регулярно прокалывает шины всех автомобилей в своем дворе, за что дважды сидел по пятнадцать суток. Как только узнает об убийстве бизнесмена, берет ответственность на себя. Записал? Теперь вычеркивай. К твоим убийствам, капитан, он отношения иметь не может.

— Ты все-таки адресок скажи, — попросил Василий.

— Зря. Время потратишь, удовольствия не по-лучишь. Псих, я тебе говорю. Со справкой.

— Адрес?

— Пожалуйста, если тебе делать нечего. Старший оперуполномоченный записал адрес и поехал навестить старичка.

Игорь Григорьевич встретил муровца радушно и извлек на свет сорок папок компромата на крупных бизнесменов. В пяти папках были карандашные рисунки, типа комиксов, отражающие разнообразные неприглядные действия Березовского, Гусинского, Потанина, Смоленского, Вяхирева и еще нескольких столь же известных людей, а также соседа Игоря Григорьевича по подъезду — гинеколога Дуднева, который имел наглость разъезжать на собственной новенькой «Вольво».

— Давно пора заняться этими субчиками, — радостно потирая руки, говорил Игорь Григорьевич. — Вы посмотрите, что творят! Вот, Березовский лезет в окно нашего дома, хочет кого-то обворовать. А вот Гусинский, нет, ты глянь, грабит сберкассу. Это Вяхирев ворованные баллоны с газом продает.

— Откуда это у вас, Игорь Григорьевич?

— Сам, милый, все сам. Следил за ними, гадами, ночей не спал. Техники-то у меня нет, на пенсию инвалидную живу, приходится с натуры срисовывать. Но здесь все верно, все доподлинно. Все, как было, так в точности и срисовал. Так что это все свидетельства. Только в нашем райсуде все купленные, не принимают иск, выгораживают этих.

Кузин говорил, говорил, говорил… А Василий ругал себя за недоверчивость. Почему не послушался приятеля-фээсбэшника? Зачем приехал к несчастному инвалиду? Ведь учила же нас партия верить чекистам, слушаться их и не самовольничать.

— Если бы милиция ими занималась… Стыдно! Старика заставляете порядок наводить, за бандитами бегать. Стыдно вам, молодым! — Игорь Григорьевич гневался и грозил Василию то пальцем, то кулаком.

— А убиваете вы их как? — спросил старший оперуполномоченный для очистки совести.

— Так бомбами.

— У вас есть бомбы? Покажите.

— Были, милый, так все кончились. Вчера только кончились. Но я еще добуду, и пока наши власть не возьмут, буду эту мразь взрывать, имей в виду.

От Игоря Григорьевича сыщик уходил в дурном расположении духа.

Марина работала в пансионе для одаренных детей.

Устроил ее туда Роман, который имел с хозяйкой пансиона Рэне Ивановной Казаковой какие-то деловые отношения. Вообще-то Рэне Ивановна была президентом фонда "Одаренный ребенок". Говорили, что фонд называется так в честь сына Рэне Ивановны, именно поэтому «ребенок», а не «дети», и что, придумывая название для фонда, она собрала в кулак всю свою скромность и сдержанность, потому что на самом деле полагала, что ребенок у нее гениальный. По достижении им, ее сыном Альбертом, семилетнего возраста Рэне Ивановна со всей очевидностью и горечью констатировала, что в России не существует учебного заведения, которому можно было бы доверить Альберта, поэтому пришлось такое заведение создать. То есть пробить. Помогли комсомольский напор и комсомольские связи — Рэне Ивановна в прошлой, советской жизни, разумеется, была секретарем горкома ВЛКСМ. Она смогла заручиться поддержкой глав двух церковных конфессий и выбить из них благословение; смогла договориться с руководителями шести крупнейших банков, а также с театральной и музыкальной богемой, точнее, с некоторыми, но ключевыми ее представителями, которые также поддержали идею создания новой элиты. Последней пала Московская кибернетическая академия, под крылом которой Рэне Ивановна планировала создавать свое педагогическое чудо. Академия сдалась практически без боя, но не под натиском президента фонда и пансиона, а под грузом благословения знаменитостей.

Марина наблюдала за всем происходившим в пансионе с глубоким недоумением, временами переходившим в ужас. Дети в количестве пятнадцати штук, были замечательные, действительно очень способные, но под чутким руководством Рэне Ивановны за первые три месяца «учебы» они дошли до состояния полной растерянности и дезориентации. Марину больше всего потрясало, что у семилетних детей из благополучных семей за это время успел развиться детдомовский синдром, и всех женщин, работающих в пансионе, от врачей до учителей, они называли «мама». Что касается учебы, то к ней пока не приступали, потому что готовились к торжественному открытию пансиона, то есть целыми днями репетировали.

Дело это было настолько сложным, что дата открытия переносилась трижды, причем каждый раз в последний момент. Первый раз перенос состоялся из-за того" что приболел сын Рэне — гениальный Альберт.

Второй раз, во время генеральной репетиции, Рэне Ивановна с ужасом узнала, что в программе праздника нет бега в мешках, и открытие опять было отложено, а весь персонал пансиона приступил к изготовлению мешков для воспитанников и гостей. Третий раз открытие перенесли еще на две недели из-за морозов, потому что программа праздника включала в себя шумные мероприятия на свежем воздухе. В тридцатиградусный мороз выгонять детей на улицу не рекомендовали врачи, а Рэне Ивановна ни за что не соглашалась отказаться от уличной части представления.

В тот самый день Марина поняла, что она на пределе и ее терпение стремительно иссякает. Неделя, в течение которой она шила мешки, добавила ей храбрости, и на педсовете она сказала Рэне Ивановне все: что нельзя так издеваться над детьми, что их надо учить хотя бы иногда, что вводить раздельное обучение семи мальчиков и восьми девочек при том, что и санузел, и спальня у них общие — идиотизм, и, кстати говоря, в таком возрасте спать и писать они должны порознь, что, если учителям и психологам платят такие деньги, их надо использовать по прямому назначению, а не в качестве массовиков-затейников и посыльных.