Милиционер понимающе улыбнулся:

— Опекуном которых вы являетесь.

— На этот вопрос вам может ответить кто угодно. Вам нужно было непременно от меня получить это разъяснение? Кроме того, я не из тех, кто наживается на собственных детях и отбирает у них деньги.

— Да. Я в этом и не сомневался. Каждый скажет, что вы прекрасная мать. — Милиционер явно издевался. — Скажите, пожалуйста, где вы были вчера вечером, а также 12 сентября, в день убийства Гарцева, и 14 сентября, в день убийства Грушиной?

— Дома. — Ирина хотела ответить твердо и даже грубо, но голос задрожал.

— Разумеется — одна?

Ирина не успела ответить. Мама, которая появилась на кухне именно в этот момент, ответила за нее:

— Вместе со мной.

Милиционер понятливо кивнул и ласково так поинтересовался:

— Не заходил ли кто-нибудь из соседей, почтальон, сантехник или еще кто? Постарайтесь вспомнить.

— Вы не верите моей маме? — возмутилась Ирина.

— Свидетельство близких не имеет юридической силы, — развел руками милиционер.

— Конечно, для вас было бы лучше, если бы я сидела дома в окружении большого количества чужих людей.

Милиционер кивнул:

— И для вас тоже.

— На что вы намекаете?!

— На то, что только у вас был мотив убить всех троих. Но мотив — это только мотив, и если будет алиби…

Ирина опять взорвалась:

— А вы докажите, что это я! Презумпция невиновности, кажется, еще не отменена, или я ошибаюсь?

— Не ошибаетесь.

Милиционер опять расцвел в улыбке и пообещал:

— Будем доказывать, а как же. Нельзя ли позвать вашу дочь?

— Сами зовите, она со мной не разговаривает.

— Почему, интересно?

— Не потому, что я якобы убила Ивана. А потому… вот сами у нее и спросите.

— Лизонька, детка, — крикнула в глубь квартиры мать Ирины, — с тобой хотят поговорить из милиции.

Лиза появилась сразу, бледная, с опухшим лицом и красными глазами. Сказала тихим голосом:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Вы нам поможете?

Милиционер явно сменил гнев на милость.

— Да. Только — как?

— Расскажите, что вы увидели, когда приехали к отцу.

— Он лежал на полу вот так скорчившись, — Лиза прижала руки к животу и согнулась, — не шевелился. Рядом валялся телефон, наверное, он хотел позвонить врачу, но не смог.

Лиза всхлипнула, было видно, что она изо всех сил старается не расплакаться.

— Собственно, из-за телефона я и приехала, я звонила, звонила, все время было занято, а у нас завтра… мы собирались в ресторан, а я узнала, что не смогу, у нас там в школе, ну это не важно, вот, то есть мне нужно было его предупредить, а то он бы поехал специально, а я бы не пришла. И я звоню, звоню…

Лиза все-таки заплакала.

— И вы поехали к нему, чтобы предупредить, что ваша завтрашняя встреча не состоится? Лиза кивнула.

— Безобразие, — сказала мать Ирины. — Просто безобразие.

Это было так неожиданно, что милиционер вздрогнул.

— Что?

— Девочка поздно вечером едет черт-те куда, а там улица не освещается, двор темный. Просто безобразие. А ведь попробуй не пусти, не слушается, «поеду», и все тут.

— Да, — милиционер кивнул, — но она тем самым спасла отцу жизнь.

— Спасла? — вопрос задали все одновременно, и Лиза, и Ирина, и ее мать.

— Возможно. Пока положение критическое.

Лиза закрыла лицо руками и расплакалась уже вовсю. Мать Ирины между тем продолжала возмущаться:

— У него так всегда. Таскать детей в рестораны, зачем это? Такие деньги тратить! Лучше бы принес в дом еды, я бы накормила не хуже. А если что меняется, так его не найдешь. А сам никогда не позвонит, не уточнит, могут ли они к нему приехать.

— Так вы же сами не разрешаете ему звонить! — закричала Лиза, но бабушка ее перебила:

— Она вчера вся испереживалась, не случилось ли чего.

— Так правильно, оказалось, переживала, — сказал милиционер, помолчал и добавил: — А не любите вы зятя.

— А за что его любить-то? Дети брошенные…

— Мама! — Ирина решила все-таки пресечь откровения матери. — Хватит!

— Нет, отчего же… — Кажется, милиционер с удовольствием погрузился бы в их непростые семейные отношения, но, к счастью, положение спас Павлик. Он громко завопил в соседней комнате, проснувшись после тихого часа, и женщины бросились к нему. Милиционер поговорил с Лизой еще минут десять и ушел.

— Зачем ты, мама, — сказала Ирина, — зачем при посторонних так об Иване говорила? Что он подумает?

— Что думала, то и говорила. Подлец — он и мертвый подлец, и туда ему и дорога.

— Мама! Ну что ты!

— А что? Тебе хорошо разве? А представь, он бы женился, завел там детей, так он про Лизу и Алешу и думать бы забыл. А так…

— А так меня посадят за убийство.

— Небось не посадят. Я же сказала, что ты была дома.

— Я и правда была дома. Спасибо. Но они понимают — мать что угодно подтвердит. Даже если бы ты действительно была со мной дома, они все равно тебе не поверят.

— А тебя никто не видел? Клава не заходила?

— Никто не заходил.

— Ничего. Пусть доказывают, пусть ищут.

Надо же как-то представиться. Неудобно все-таки — довела человека до такого расстройства, не познакомившись, не увидев его ни разу. И я похромала на пятый этаж. У палаты реанимации, в которой лежал Кусяшкин, стоял хмурый детина и сверлил всех маленькими беленькими глазками.

— К кому? — вежливо рявкнул он, когда я сделала попытку протиснуться в дверь палаты.

— Не волнуйтесь, не к вам, — ответила я столь же любезно.

— Минутку, — он схватил меня за локоть. — К кому?

— К Кусяшкину, — я мило улыбнулась. — Я его сестра. У нас принято болеть всей семьей и обязательно лежать в одной и той же больнице.

— Туда нельзя.

— Я только заглянуть.

— Зачем?

— Соскучилась.

Он задумался, хотя было совершенно очевидно, что делать он этого не умеет. Но, видимо, мой облик — больничный халат, рука на веревочке и тапки, которые были мне на восемь размеров велики, пробудили в нем не то чтобы жалость, но снисхождение к сирым и убогим.

— Пройдите.

Кусяшкин произвел на меня сильное впечатление: он весь был какой-то трубчатый. Трубки торчали у него из носа, изо рта, тянулись к его рукам от капельниц, которых было в избытке. Ужас! Совесть опять схватила меня за горло. Но ненадолго. За спиной я услышала до боли знакомый голос:

— Преступника всегда тянет на место преступления.

Капитан милиции Василий Феликсович Коновалов стоял в дверях палаты, привалившись к косяку и скрестив руки на груди.

— Хотела добить своего убийцу гипсовым кулаком? Правильно. Пока суд да дело, а сейчас он слаб, беспомощен, самое время вершить произвол.

— Вершат правосудие, а произвол творят, — промямлила я, стуча зубами от страха.

— Больше тебе нечего сказать? — Вася отлепился от косяка и сделал шаг вперед. Зачем? Куда он идет?! Что собирается делать?! И я закричала от страха. Акустика в институте Склифосовского всегда была отменной, и покаянное эхо, стукнувшись о потолок, упало к Васиным ногам.

— Вася, любимый, прости!

И он смягчился, хотя вида не подал:

— Любимый? Твоего любимого мне на днях довелось лицезреть. Достойный выбор. Впрочем, при твоих нынешних физических недостатках ты вряд ли можешь рассчитывать на большее. Кстати, если твой рыжий тебя бросит за однорукость и безмозглость, у меня есть на примете нечто еще более противное — Гуся Зацепин, помнишь? Он месяц, как освободился, сексуальный извращенец и тоже инвалид. У него водянка головного мозга. Голова больша-ая, больша-ая, на вас двоих хватит.

— Вася, — я вложила в свой возглас столько мольбы, что и камень бы дрогнул, — Васенька, ну прости меня, дуру, так получилось! Я больше не буду!

— Конечно, не будешь. Я больше близко тебя к МУРу не подпущу. Документы, погоны, оружие сдашь коменданту.