Заигрывать с внутренней либеральной оппозицией на фоне ухудшения отношений с США не имеет никакого смысла. Самостоятельной силой оппозиционеры не являются и интересны лишь постольку, поскольку выступают в глазах кремлевских чиновников представителями западных интересов. Если бы либералов не считали в Кремле агентами иностранного влияния, к ним относились бы ещё более пренебрежительно и давили бы более жестко. Но поскольку в России принято уважать иностранцев, то и к «агентам влияния» относятся с некоторым респектом.

Ухудшение отношений между Москвой и Вашингтоном в очередной раз обрекает либеральную оппозицию на полную неэффективность. В свою очередь, либералы, как будто-то понимая это, а может быть, просто заводясь от собственной пропаганды, реагировали на Грузинскую войну настоящей истерикой. Поток брани и голословных обвинений в адрес России и её власти, выпущенный либеральными средствами массовой информации, может сравниться лишь с таким же мутным потоком антигрузинской пропаганды, который лился с экранов казенного телевидения. Однако здесь есть принципиальное различие. Среднестатистический обыватель в последние недели политические программы не смотрел, переключая канал на Олимпиаду. Большое счастье для эмоционального здоровья нации, что война совпала с играми в Пекине: национальные чувства нашли себе вполне безобидное выражение в эмоциях спортивных болельщиков.

Напротив, слушатель «Эха Москвы» и читатель либеральных газет каждому слову их штатных комментаторов верит, как правоверный христианин в евангельское откровение. А потому находится сейчас в тягостно-депрессивном состоянии, из которого его не могли вывести даже успехи российской сборной под занавес Олимпиады. Впрочем, правильный русский либерал болеть должен не за свою национальную сборную, а против неё. Третье место на олимпийском пьедестале считается достижением «кровавого режима», а потому может только усугубить депрессию.

Освобождать Ходорковского в такой ситуации для властей не имело никакого смысла. В момент либеральных надежд это было бы жестом доброй воли, но после грузинского конфликта воспринималось бы как проявление слабости.

Бывший хозяин «ЮКОСа» останется за решеткой. По крайней мере, до тех пор, пока в Кремле не решат, что настало время для очередного либерального поворота.

Специально для «Евразийского Дома»

Борис Кагарлицкий и Артем Магун

Артем Магун: Дорогой Борис! Я решил поговорить с Вами о перестройке:

- во-первых, потому, что вы были активным участником перестройки и, с точки зрения нашей группы, остаетесь одним из немногих активистов, кто по-прежнему верен ее эмансипаторному содержанию;

- во-вторых, потому что мы с Вами разделяем в основном оценку сегодняшней ситуации в стране, но расходимся в оценке перестройки: я считаю ее своеобразной революцией, а Вы, в своей важной книге, называете ее «Реставрацией».

1. От событий перестройки нас отделяет уже 20 лет - довольно большой исторический срок - такой же, как тот, что отделял саму перестройку от конца оттепели и от событий 1968 года в Западной Европе. Однако специфика серьезных исторических событий - в том, что их значение не заключено внутри них, а определяется постепенно и пост фактум, в зависимости того, как оборачивается история после них (известный апокриф гласит, что Мао, в ответ на вопрос о его отношении к Французской революции, сказал, что судить еще рано). Так, сегодня перестройка, отходя постепенно в историческое прошлое, выглядит иначе, чем 20 лет назад: стал ясен ее разрушительный, катастрофический смысл (о котором в саму перестройку твердили лишь закостеневшие ретрограды), эгоистическая заинтересованность западных властей, которые, хотя и активно помогали России в 1990е, тем не менее явно сыграли на ее ослабление и возвращение в мировую «полупериферию». Ваши собственные работы активно используют, при оценке перестройки, широкий исторический контекст прошлого - и внутреннюю историю Октябрьской революции, которую перестройка завершила, и историю России как «периферийной империи», судьбу которой продолжил поздний СССР.

Тем не менее, и полностью внешний взгляд на событие тоже неверен: событие успевает зафиксировать на века саму свою событийность, и субъективность, которая связана с этим событием. Субъект переживает потом множество пертурбаций, но остается этим субъектом - в нашем случае постсоветской Россией, постсоветским гражданином РФ, с его отказом от верности советскому коммунизму и (обманутыми) ожиданиями западного процветания. Перестройка произвела субъективацию, на короткое время активизировав и мобилизовав субъекта политически, а на будущее оставив в нем как вкус к свободе, так и презрение к идеологии, цинизм и отчуждение от других людей. Субъективность политически значима, потому что именно она обеспечивает политическое сопровождение любых социально-экономических трансформаций, и в частности социалистическое или коммунистическое общество может строиться только на революционной субъективности масс, их воле к самоуправлению.

Я вкратце повторю мой тезис о революционности «перестройки», который подробно изложен в только что вышедшей книге. Перестройка, и ее последствия 1990х были по всем явным признакам революционны: в результате серьезной демократической мобилизации, пускай запущенной сверху, и прихода к власти оппозиции, было разрушено и отменено существующее государство, а главное, разрушено и радикально изменена социально-экономическая структура - разумеется не в одночасье, но тем не менее бесповоротна: социально-экономические отношения между людьми изменились, они стали друг другу конкурентами, многие вступили в отношения взаимной эксплуатации, государство прекратило выполнять роль патерналистского распределителя, резко выросло имущественное неравенство. В то же время - как это характерно для революционных времен - резко выросла социальная мобильность, делались головокружительные карьеры и состояния, в идеологии не было и подобия консенсуса, так что в массовых СМИ сталкивались полярно противоположные идеи и оценки, преобладавший стиль политического комментария был циничен, ироничен и гиперкритичен по отношению к властям - так что общество было гораздо более «открытым», чем в западных «демократиях».

Но не менее, а может, и более важно то, что произошло на субъективном уровне: взрыв политической идентификации, носивший освободительный характер, направленный против догматизма и политической теологии позднего СССР - сменившийся в 1990е политической апатией, негативизмом в отношении политики, рассмотрением любой публичной активности как идеологической игры («политтехнологии»). Мне представляется, что эта ситуация 1990х, спровоцированная разочарованием, фрустрацией «революционных» субъектов, была своеобразным психоидеологическим продолжением перестройки-революции, которая, оставаясь революцией, носила преимущественно разрушительный - а не футуристско-утопический - характер.

Во многом перестройка и то, что за ней последовало, напоминает Французскую революцию конца 18 века - и здесь, и там вновь просвещенная интеллигенция, вооруженная смесью экспертного рационализма и идеалистического утопизма («правовое государство», «общечеловеческие ценности»), повела за собой народ и достигла удивительного единения самых разных общественных групп. Однако после победы революции это единство вскоре распалось, и на первый план вышло социальное противостояние внутри самого третьего сословия. Уже в 1794 г. победил Термидор, отбросивший революционный идеализм во имя классовой и эгоистической диктатуры зажиточной буржуазии.

Мне, однако, известна и Ваша позиция, которая рассматривает перестройку как завершение исторического цикла, начатого в 1917м (а 1917 восходит, в свою очередь, к 1789-му): поражение левого проекта и пораженческое принятие старой, либеральной модели общества и идеологии. И действительно, мы знаем, что эти события совпали с консервативной волной на самом Западе (Тэтчер, Рейган, Папа Иоанн Павел II) и были использованы этой волной для разгрома левых сил и идей, для завоевания гегемонии либерал-консерватизмом в духе Фукуямы или Хантингтона. Но этот «макровзгляд» не учитывает, повторяю, внутреннего, субъективного значения перестройки и революций в Восточной Европе - для «реставрации» они слишком явно носили эмансипаторный характер, сопровождались массовым утопическим энтузиазмом - пусть скоротечным. Да и привели они, в самой России, к становлению хаотичного, анархического общества 1990х - «реставрацией для себя» они стали уже только при Путине, причем это была реставрация в том числе и по отношению к перестройке как революции, а не только по отношению к мировому социалистическому движению. Вот тогда (теперь) строй стал открыто консервативным и реставрационным по риторике. Но на протяжении предшествующих 15 лет было не так.