Не могли бы Вы пояснить и уточнить Вашу позицию по этому вопросу, как она представляется сейчас, через более 10 лет после выхода «Реставрации в России»? Как соотносятся революционные и реставрационные элементы в истории перестройки и 1990х годов?
Борис Кагарлицкий. Начнем с того, что объективный смысл процесса всё же важнее, чем субъективные переживания участников. Если даже массы искренне обманываются в своей роле и в смысле своих действий, то они всё же обманываются. Но с другой стороны, интересно, почему мы имеем именно такие иллюзии у масс. Известные рассуждения о «манипуляции» ничего не объясняют, а лишь позволяют спрятаться от обсуждения вопроса. Однако принципиально важно то, что массовый обман или самообман в любом случае не несет в себе ничего эмансипаторного. Как раз наоборот. Это прямая противоположность эмансипации. И если мы видим здесь переход от одной схемы контроля (внешнего основанного на принуждении) к другой (внутреннего, основанного на манипуляции), то это значит, мы переходим от плохого к худшему. «Видимость» внешней свободы дается за счет эффективного подавления свободы внутренней. Говорить об этом как о явлении неизбежно присущем буржуазной демократии неверно. На определенных этапах своего развития буржуазная демократия предполагала как раз сознательное (пусть и ограниченное) участие масс. Она основана на сознательном классовом компромиссе, а здесь как раз мы классовой политики и сознательной игры с двух сторон не видим.
Однако почему всё же массы обманывались? Или давали себя обмануть. Что, в конечном счете не так уж важно (мы обсуждаем не нравственную ответственность обманщиков, а мотивацию обманутых). Я уже писал о произошедшем в 1989-92 годах как о НЕОБХОДИМОЙ РЕАКЦИИ. Этот процесс был объективно реакционен, но в то же время исторически необходим. В том числе - с точки зрения дальнейшего прогресса. Из тупика есть только один путь - назад. И это движение назад абсолютно необходимо, если вы хотите продолжать двигаться вперед. Но всё равно это движение назад. Регресс. Реакция.
Советское общество было в историческом тупике, из которого не было прогрессивного выхода. Я не говорю о теоретических моделях, которые можно - в виде красивой утопии - в каждый данный момент нарисовать (мы сами тогда их увлеченно рисовали), а о практических политических решениях, обеспеченных массовой поддержкой, ресурсами и объективными «внешними» условиями.
Такой возможностью была только реставрация капитализма, причем включенная в общую мировую тенденцию глобальной реакции - неолиберализм, ликвидация завоеваний рабочего движения Запада, крушение и перерождение национально-освободительных движений «Третьего мира», окончательная моральная капитуляция социал-демократии. «Перестройка» была органической и крайне важной частью этого процесса. Она придала ему новый импульс и обеспечила триумф капитала в беспрецедентных доселе масштабах. Причем триумф капитала имел место в эпоху, когда прогрессивная роль буржуазии полностью исчерпана. Во времена королевы Виктории цивилизаторская миссия была (like it or not) реальностью. Это трезво понимал Маркс, не зараженный ещё вирусом политкорректности. Сегодня нет никакой цивилизаторской миссии.
С Вашей точки зрения и с точки зрения Александра Шубина (в книге «Переданная демократия»), перестроечное движение имело в себе революционный потенциал, который был потом подавлен старыми и новыми элитами. Но объективная историческая ситуация и социально-культурный расклад в России делали такой результат изначально неизбежным. Мы могли этого в 1988-89 годах не понимать. Я это понял лишь в 1990-м году. Однако от этого положение дел не меняется. А меняется лишь наша оценка собственной роли.
Тогда я и осознал трагизм марксистской политической борьбы в сложившихся обстоятельствах. Мы не могли выступать против процесса, который был объективно необходим (в том числе и для будущих успехов нашего собственного дела), но не могли и поддерживать его, поскольку он был объективно реакционен, вел к катастрофическим краткосрочным последствиям для большинства народа. Нам оставалось воевать на два фронта и разъяснять политический и социальный смысл происходящего в условиях, когда уровень контроля, ослабевшего в 1988-89, начал снова стремительно усиливаться. Контроль над СМИ в 1990-94 годах был несравненно выше, чем сейчас. Либералы жестко контролировали каждое слово, звучавшее в эфире. Ни Бузгалин, ни Тарасов, ни я не могли даже мечтать о том, чтобы их хотя бы упомянули (не говорю, процитировали) в серьезных СМИ. Путинский режим в этом отношении несравненно либеральнее ельцинского.
Для революций типична ситуация, когда элиты начинают процесс, но потом теряют контроль над ним. Появляются новые силы, которые, опираясь на массы, перехватывают инициативу. Показательно, что Шубин жалуется как раз на перехват инициативы элитами - по отношению к массам. Иными словами, произошло не то, что случается во время революции, а нечто противоположное. Представьте себе, если такое произошло во Франции в XVIII веке или в Англии. Вместо Кромвеля и Робеспьера мы бы получили смену династии, за которой последовала бы попытка восстановления феодальных порядков, разрушенных абсолютизмом. Называли бы мы это (несмотря на участие масс на ранней стадии) революцией? Нет, конечно. Таких несостоявшихся революций, кстати, было очень много в истории. Это и начало Войны Алой и Белой Розы (гражданское движение против коррупции было использовано Йорками) и отдельные эпизоды «Фронды» во Франции. Никому и в голову не придет называть это революцией.
Движение назад предопределило типичную для поздних 80-х и ранних 90-х путаницу. Правых называли левыми и наоборот. Но смысл происходящего достаточно прост. Либералы боролись за то, чтобы закрепить реакционное, попятное движение («возвращение на магистральный путь истории»), а мы за то, чтобы как можно раньше, при первой возможности развернуться и снова пойти вперед. Кстати, заметьте, слово «возвращение» тоже предполагает движение назад!
Эта борьба продолжается по сей день, только ситуация изменилась. Соотношение сил иное.
Разумеется, каждый находит свое место в этом противостоянии. Интеллигенция, поддержавшая либералов в их реакционной миссии, стала на идейно антинародные позиции и подписала себе смертный приговор: она отказалась от народнической традиции, перестав быть интеллигенцией.
А.М. Ваша позиция понятна. Тезис о возросшей эксплуатации на основе внутреннего контроля похож на тезис Альтюссера о роли субъективности как идеологического механизма подчинения, в эпоху позднего капитализма. Во многом с этим тезисом можно согласиться. И тем не менее надо иметь в виду ту критику Альтюссера, которая звучала со стороны его учеников Ж. Рансьера, Э. Балибара, А. Бадью в 1970е и 1980е годы. «Субъективность» при капитализме внуренне противоречива - да, есть возможность ее аппроприации системой, но есть всегда и некий избыток субъекта по отношению к системе, возможность возникновения новой, событийной субъективности, которая является необходимым залогом революционных изменений.
Что касается нравственной оценки интеллигенции, то тут я с Вами согласен - хотя, конечно, речь идет не о всей интеллигенции вообще, т.к. часть ее, объединившаяся в «Яблоко», не подвергая сомнению либеральную идеологию, тем не менее выступала против социального уничтожения рабочих и бюджетников. Вина лежит не столько на конкретных людях, сколько на идеологии этой интеллигенции, которая сформировалась еще в позднесоветские годы и представляла собой нечто вроде американского либертарианства (в обществе каждый за себя, выигрывает сильнейший, государство не должно вмешиваться, если рабочие и интеллектуалы не нужны сейчас экономике, то такова карма «постиндустриализма», и т.п.), в сочетании с установкой на экспертную роль интеллектуала, опирающегося на метод и эрудицию (Щедровицкий и его «методологи» предвосхитили современный дискурс политтехнологов лет на двадцать), а также с некоторыми консервативными взглядами (приоритет частной жизни, традиционная роль женщины, ненависть к западной революционной традиции).
