И как пришло кому-то в голову прикатить сюда подъемник? Да еще и раньше других прочих — понятных в такой операции — машин. Старлей Егоров хмыкнул, но тут же подумал, что хмыкать, в общем-то, глупо. Понятно же, зачем пригнали. Автомобили всякие, если надо, с дороги убрать, да и другую какую помеху из тех, что руками на раз-два не возьмешь.

Он поежился. Два клыка подъемника хоть и могучие вилы — но все-таки не с гадами воевать. С ними подъемником не навоюешься. Он еще раз бросил взгляд на схемку, набросанную полковником Зинченко. Двигаюсь, вроде, правильно.

Да. С гадами, конечно, не воевать — хотя ребята с боков фанеру приляпали по-быстрому, фанеру-то змеюкам не взять. Однако и… трупы подбирать — тоже не для подъемника работа. Но все равно, не бросать же человека посреди чиста поля в двух шагах от улиц городских?

Старлей снова хмыкнул. А водила — мальчишка. Что с него возьмешь. Побледнел, хоть и держался, вроде. Но… Одно дело — железки всякие ворочать, блоки там бетонные, допустим. Однако не на таких убийц пацана отправлять.

Себя Егоров, несмотря на невеликие свои двадцать четыре года, к пацанам, понятное дело, не относил. Да и какой он пацан, если офицер. И, как офицеру положено, сел за руль, ткнул туда, ткнул сюда — и поехал.

Ну, конечно, не так просто, что ткнул да поехал. Все-таки за плечами и подработка на заводе была, года уж три тому, но все-таки с месяцок на таком же вот подъемнике и заруливал. Так что всего и дела-то было — сесть да вспомнить. Да и чего тут вспоминать. Как справедливо заметил писатель Булгаков, не бином Ньютона.

Он снова покосился на схемку. Еду, — ползу — вроде бы, правильно. Значит, где-то уже должно быть. Где-то уже совсем рядом.

Самец пошевелился и медленно приподнял огромную треугольную голову, поведя ей во все стороны. Остальные трое тоже зашевелились. Гул они ощущали уже давно, и гул этот двигался к ним. Инстинкт говорил, что гул — это нехорошо. Гул — это опасность. Жертва при движении не производит такого звука. Почва дрожит — но дрожит она совсем иначе. Легче. Призывнее. Поэтому организм на такую дрожь реагирует сразу и без колебаний — жертва.

Они потому-то и не подползали к мертвому человеку, что вокруг него было сегодня столько шума и гула. Инстинкт учит не только убивать. Он еще учит выживать.

Самку, убившую человека и убитую другими людьми, — самку, которую они готовились жрать — тоже вели инстинкты. Только один из них боролся с другим. Голод — самосохранение. Голод победил. Иначе она уползла бы, едва почувствовав и ощутив телом тот гул, прежний. Но она не уползла, оставшись у трупа. Голод. Он оказался сильнее.

И потому она погибла. Теперь они собирались кормиться ее плотью, которая вот-вот должна была стать достаточно мягкой для того, чтобы рвать ее зубами-пластинами. Питаться. Жить.

Гигант-самец снова повел головой. Свет, появившийся со стороны надвигавшегося на них гула, ударил по его стеклянным, лишенным век, глазам. Надо уходить, чтобы выжить. Так повелевает инстинкт. Сейчас кормиться не самое главное. Главное — выжить.

Он прижался к земле и бесшумно скользнул в траву. Трое даймондбэков последовали за ним. Домой. Сейчас нужно было двигаться домой.

Вот оно. Старлей резко стопорнул подъемник. А если живой еще? Да нет. Чушь собачья. Ты же все уже знаешь, сказал он себе. И про то, чем встреча со змеюкой кончается, и про этого конкретного человека. Был жив, вечером еще был. Но уже — нет.

Старлей Егоров, хоть и виделся себе бывалым тертым офицером, сейчас не мог оторвать глаз от тела, резко очерченного светом фар. Несмотря на все, что говорила ему логика, он все равно пытался увидеть хоть какой-то намек на движение. На жизнь.

Егоров мотнул головой. Окстись, Вася. Жизни этого человека, грузчика из магазина, змеюки лишили. С гарантией. Как и всех прочих до него. А значит, давай-ка, брат, за работу.

Удачно тело легло. Прямо поперек движения подъемника. Не надо ни крутиться, ни подлаживаться-примеряться.

Долбак ты, старлей. Он даже сплюнул. «Удачно». Головой бы хоть думал, что ли. Время от времени.

Егоров чуть подал подъемник вперед. Нормально. Он двинул рычаг от себя, и вилы поползли вниз. В полуметре от земли старлей свел их поближе и ослабил натяжение цепи, удерживавшей их в строго горизонтальном положении. Теперь вилы нацелены были чуток вниз. Нормально.

Шагом, Вася, шагом. Он буквально по сантиметру стал подвигать подъемник к трупу. Хорошо. Опускай вилы. До земли. А теперь опять же вперед, шажочком…

Черт! Правый клык ткнулся в тело — вместо того, чтобы под него подрыться. Ну и, конечно, чуток развернул покойника. Не слишком развернул, пробовать пока можно и отсюда, но еще разок его так толкнуть — и придется перестраиваться, танцевать…

Давай. Хорошо. Шепотом, шепотом. Ну… Т-твою дивизию!

Старлей Егоров понял, что вилы под тело подвести не удастся. Опять-таки, не бином Ньютона, понимать тут особо нечего. Труп лежал на махоньком возвышении, сантиметров, может, на десять-пятнадцать всего — как холмик кротовый, и не более того. А вилы не подсунешь. Хоть искрутись.

Значит, как полкан и велел, надо делать сто восемьдесят и топать до дому, до хаты. Лучше бы, конечно, притопать не пустым, сказал полкан, но главное — притопать. В любом раскладе.

А этого куда? Бросить? Вот тут бросить? Полкан, конечно, мужик правильный. Однако не думаю я, товарищ полковник Зинченко, что сами вы человека вот тут бросили бы. Пусть даже и неживого уже человека.

То, что из кабины вылезать ни-ни — его, старлея Егорова, и инструктировать особо не нужно было. Где одна тварь — полканом со товарищи грохнутая — ползала, там и прочие вполне могут быть. Потому ж кабинку фанерой на тяп-ляп и обшили.

Старлей примостил подбородок на руки, лежавшие на баранке подъемника. Задача. Со многими неизвестными. А известно в уравнении только одно. Человека бросать нельзя.

Егоров рывком выпрямился и отодвинулся влево, вплотную к прилепленному фанерному листу. Он поджал ноги и изо всех сил врезал подошвами по фанерине, бывшей от него по правую руку. О, верхняя половина отъехала на будь здоров. И еще… р-р-раз!

Отвалилась, падла. А вот теперь без философий.

Он спрыгнул на землю. Два быстрых размашистых шага. Берем за воротник. Тяжелый ты, брат. Невелик богатырь — а чего ж ты такой тяжелый? Так. Верхняя половина на левую пластину легла. Ноги. Есть. Не провиснет, не провалится? Никак нет, потому что старлей молодец, зубья свел чок в чок. Как надо.

Уже в кабинке? Когда и успел. Поднимай вилы неспешно, Вася. Только ж и не тяни. Ой, не тяни. Хорошо. Заднюю, старлей, заднюю… Потопали.

Он скосил глаза вправо. А черта ли там видно. Темняк. Трава. Ты вон рули давай.

Старлей Егоров взглянул на пальцы, дрожавшие мелкой дрожью. Про фанеру полкану чего-нибудь навешаю. Гвозди, скажу, кривые были. А так — все нормально.

Молчание нарушил Кремер.

— Значит, так: пройдусь-ка я по пунктам, чтобы чего не пропустить. Первое: создается исследовательский центр для решения обратной задачи по части ГМП. Иначе говоря, создание не такого ГМП, в котором измененная генетическая структура продукта не оказывала бы воздействия на организм-потребитель — а я так понимаю, что потребляет это добро не только человек, но и коровка-свинка всякая, которую человек уже потом потребляет… Да, так вот. Не нейтральный продукт, а, наоборот, активно перестраивающий работу организма. И даже еще глубже — саму его структуру.

— Но знаете, Петр Андреевич, — перебила его Наговицына, — здесь-то для меня основная заковыка. Какой смысл? В чем вообще может быть смысл такой откровенно нелепой и, главное, опаснейшей затеи? Вывести вот такое чудовище, которое Бог весть как в наш город заползло?

— Чудовище — о том и все, что произошло в Эверглейдс, свидетельствует — продукт явно побочный. Непредусмотренный, судя по всему, продукт. Если же о смысле самого мероприятия — его, смысла этого, предостаточно. Опаснейшая затея — да. Нелепая — ни в коем разе.