Однажды он заговорил с нею о вступлении в комсомол.

– А зачем? – удивленно сказала она. – Раньше еще имело смысл для вуза или чтобы работу найти, а сейчас и так все люди нарасхват.

Круглов даже не понял сразу, а поняв, растерялся. Дина почувствовала, что ее точка зрения кажется Андрею ужасной.

– Право, Андрюша, я не такая плохая, – сказала она с наивной улыбкой. – Не всякая комсомолка поедет вот так наобум в тайгу, в дощатый барак. А я живу и не жалуюсь. Вы называете это – строить социализм. Я говорю – просто работать. Но суть дела от этого не меняется.

Она добавила, ласкаясь к нему:

– Я тебе не говорила, а меня в конторе решили премировать: сто рублей или полушерстянка на платье.

Она смеялась, потому что никогда не носила платьев из полушерстянки.

– Мне показали – такая синяя, в полоску, как на матрацы берут. Видишь, значит, я тоже строю социализм. Иначе зачем меня стали бы премировать полушерстянкой?

Андрей уже не заговаривал с нею о комсомоле. Но Дина была достаточно умна, чтобы понять, что волнует Андрея.

– Я понимаю, – сказала она, – тебе неловко, что у тебя такая жена – интеллигентная и беспартийная. Не беспокойся, я все устрою.

Она приняла участие в комсомольском вечере самодеятельности и оказалась очень полезной, так как умела играть на рояле. Даже Тоня подобрела к ней, потому что Дина ей аккомпанировала. Дина записалась в стрелковый кружок Лидиньки и не могла не заметить, что многие парни очень охотно помогают ей учиться стрелять. Она каталась с Катей и Валькой на коньках, приняла участие в лыжной вылазке и была так мила и весела со всеми, что расположила к себе комсомольцев.

Клава сказала Круглову, страдальчески прикрыв глаза:

– Она славная, веселая. Пусть она почаще будет с нами – ты увидишь, к ней привыкнут.

Андрей пожал ей руку; ему нечего было сказать ей.

– Ничего, Андрюша, ничего… – прошептала Клава дрожащими губами. – Ты увидишь, все наладится…

Андрей ходил счастливый. Ему казалось уже, что все наладилось, что Дина вошла в жизнь города, что счастье безоблачно.

Но однажды Сергей Викентьевич пришел к нему для «очень важного разговора» и начал говорить осторожно, как с больным:

– Э-э-э… Вот что, Круглов… как бы это сказать… у тебя жена… э-э… ну, слишком красивая…

Андрей покраснел и улыбнулся.

– Ты не улыбайся, это не так уж хорошо, когда на двадцать хлопцев одна красавица. Сам понимать должен… Она… э-э… развлекается, а у меня работа стоит.

– Дина не работает?

Сергей Викентьевич даже руками замахал:

– Эх, батенька, да на что мне твоя Дина! Пусть бы на здоровье не работала, не в ней дело. У меня два прораба перегрызлись, сроки монтажа срывают, проект засыпали.

Андрей все еще не понимал.

– Вот у таких, как ты, жены и крутят хвостом, – обозлился Сергей Викентьевич и тут же, спохватившись, извинился: – Ты знаешь, я сам Дины Сергеевны поклонник и все такое. Но Дина твоя – кокетка. Она им головы задуряет. Сегодня – с одним, завтра – с другим. А мои мальчики – как собаки над костью, шерсть дыбом и зубами в горло… Слепцов с Костько на производственном совещании переругались, наговорили дерзостей, теперь не здороваются… Федотов – а еще коммунист, сукин сын! – Слепцову чуть в морду не дал, растащили. Гавриленко спился, по ночам ревет, как баба.

– И все из-за Дины?

– Спроси ее. Думаешь, она не знает?

– Но что же она может сделать?

– Э-э! Да ты, я вижу, сам под каблучком и ее словами говоришь! Так я тебе всю правду скажу: она сама их стравливает, ей, видишь ли, забавно. Джек Лондон, Клондайк, страсти. Вот вечеринки эти… Я и сам виноват, первый пригласил ее. Но я же не знал, что она у тебя с таким ветерком в голове, думал – почему не развлечься? А вот пойми. У нас к трем инженерам жены приехали. И ты думаешь, в этих семейных домах Дина бывает? Она с этими мужьями больше всего кокетничает, надо ей, чтобы у ее ног все лежали вповалку. Она одного закрутила, жена плачет, он ходит сам не свой, стреляться хотел. Ее к семейным и приглашать перестали.

Круглов сидел бледный, уничтоженный. Он не мог не верить. Он и раньше смутно догадывался, что Дина такая. Он не знал, что делать, не знал, что сказать.

– Ты не огорчайся, – успокоил его Сергей Викентьевич. – Ничего страшного пока не произошло. А ты останови ее, возьми в руки, приструни. Уж очень нехорошо получается… Я вроде судьи стал: все мирю да уговариваю…

Круглов еле дождался вечера. От разговора с Сергеем Викентьевичем осталась горечь во рту, как после попойки. У него была одна надежда: он поговорит с Диной, убедит ее, будет умолять вести себя иначе.

Но разговор с Диной не вышел.

– Ну, а я что могу сделать? – сказала она насмешливо, разводя руками. – Ну, влюблены они, так я же не могу им запретить? Женщин мало, я не урод. Ты ведь тоже влюбился в меня с первой встречи!

Вспомнив ее недавнее предложение отказаться от вечеринок, он заикнулся о том, что считает это сейчас необходимым.

Дина передернула плечами, отвернулась и сказала спокойным ясным голосом:

– Они дикари, а я должна сидеть взаперти? Нет, Андрюша, этого не будет. Я вижу, я здесь вообще не ко двору пришлась. Может быть, мне лучше уехать?

Андрей испугался при одной мысли, что она может покинуть его, вся его решимость исчезла, он бросился обнимать ее и просить прощения. Дина долго отталкивала его, плача и возмущаясь, и он был очень счастлив, когда к ночи вынудил у нее обещание не покидать его и оставить все по-прежнему.

Епифанов никак не мог решиться рассказать Лидиньке правду о ее женихе. А Лидинька, чутьем уловив, что с Колей случилось что-то позорное, ничего не спрашивала. Оба делали вид, что Коля Платт не существует на свете.

Зато Гроза Морей, взволнованная исчезновением жениха и строгой молчаливостью Лидиньки, быстро заставила Епифанова разговориться. Они вместе обсудили, что делать.

– Скажу как есть, и делу конец, – решила Гроза Морей. – А ты, дружок, ничего не знаешь. Горе пережить легче, чем стыд. Легко ли невестой дезертира числиться!

– Об этом никто не знает.

– И ты не знай. А к нам ходи чаще, ей веселость нужна.

И Епифанов ходил.

В его бывшей комнате жили на корзинах и топчанах трое взрослых и двое детей. Тихий Иван Гаврилович много работал, а после работы околачивал пороги, требуя квартиры. Квартиру ему обещали со дня на день, но не давали.

– Вы хоть под крышей, – говорили ему. – У нас есть такие, что им и ночевать негде.

Гроза Морей не жаловалась и как будто позабыла сердиться на мужа. Ее новая деятельность началась с похода на клопов. Она отобрала ключи от комнат у всех соседей по бараку и безжалостно шпарила топчаны и корзины кипятком и посыпала щели порошком. Потом она вызвала на соревнование женщин других бараков.

Она без стеснения забиралась в шалаши, наводила порядок, вытаскивала из темных углов грязное белье. Организовала прачечную. Она не робела, когда нужно было идти к Вернеру или Гранатову, умудрилась подружиться с «Амурским крокодилом» и бесстрашно кричала на всех, кто не выполнял ее требований. Она выкрикивала свои упреки быстрой и звонкой скороговоркой, какой, бывало, кричала на мужа. Ей никто ничего не поручал, она не занимала никакой должности. Но ее худенькую скромную фигурку, голубые глаза под кудельками светлых волос и настойчивый характер узнала вся стройка. Парни пугали друг друга: «Перемени рубаху, Гроза Морей увидит». Она отчитывалась только перед Семой Альтшулером. Сема поощрял ее, обсуждал вместе с нею все ее планы.

Бегство Лидинькиного жениха расстроило ее. Как-никак, это она привезла Лидиньку сюда. Она долго обдумывала, как лучше сказать Лидиньке, а потом рассердилась и выпалила все одним духом. И добавила:

– Наплюй на него, Лида! Он дрянь. Слезы твоей не стоит. Не такого ты любила и не такого тебе оплакивать.

– Я так и чувствовала, – сдержанно сказала Лидинька. – И не будем о нем говорить.