– И мне не идти? – покорно спросила Дина, но упрямая складка обозначилась между ее бровей.

Андрей поцелуем загладил складку.

– Тебе хочется? Значит, иди. Я провожу тебя и зайду за тобой. А Слепцову скажу, что занят.

Дина была очень довольна. Она надела пепельно-серое платье с высоким воротником, очень скромное и до того очаровательное, что Андрею было страшно отпускать ее. Он уже сожалел, что отказался идти.

Чтобы убить время, он навестил старых друзей. Идя к ним, он сообразил, что уже давно не бывал вечерами в комсомольских шалашах и бараках. Он пришел искусственно веселым и смущенным. Но его встречали с искренней радостью. Некоторые посмеивались: «Любовь не картошка, не выкинешь в окошко!», «С такой красоткой не до нас».

Клава отвела Андрея в сторону.

– Андрюша, она не думает вступать в комсомол?

Андрей густо покраснел: за месяц он ни разу не выбрал времени поговорить об этом.

– Видишь ли, Андрюша, – сказала Клава, сама страдая от того, что надо была сказать, – ребята недовольны тобой: говорят, что ты оторвался. Знаешь, сплетни пошли. Будто ты уборщицу нанял. Здесь ничего плохого нет, если и нанял, но только ни к чему это… Уж очень на виду все! Раньше ты с нами одной жизнью жил… Вот, говорят, ты на вечеринке напился пьяным… Я не верю этому… Только ты сам виноват, ты не отрывайся. Заметь, ребята к тебе и не заходят теперь, даже если надо. Мне это очень обидно…

Тимка Гребень встретил его угрюмо:

– Что за чудеса! Я думал, ты теперь только с инженерами знаешься! А ты нас, грешных, вспомнил. Или по делу?

Андрей впервые, точно очнувшись от наваждения, понял, что с приезда Дины его былая дружба с комсомольцами оборвалась. Он весь вечер ходил из барака в барак, из шалаша в шалаш, заглаживая свою вину. И ребята быстро простили его. Епифанов открыто заступился: «Поглядел бы я на вас! Дай вам такую кралю, вы бы и работу забыли».

Андрей зашел за Диной в два часа ночи. Издали слышались музыка, голоса, шарканье подошв. Андрея встретили общим криком: «Рано! Рано! Рано!» Кто-то, сообразив, крикнул: «Раздевайтесь, идите сюда. У нас еще две бутылки есть. Догоняйте!»

Дина танцевала в венке из бумажных цветов.

– Меня выбрали королевой бала! – крикнула она, продолжая танцевать. Ее кавалером был Слепцов; на нем тоже был венок. Андрей заметил, что на этот раз не было ни Сергея Викентьевича, ни Федотова, ни Клары Каплан. Костько, понурясь, пил водку у патефона. Незнакомый пожилой инженер обнял Круглова и сказал, чуть не плача:

– Мы интеллигентные люди… Мы столичные люди… Но кто понимает нас? Ваша жена поймет, больше никто…

Круглов сбросил с плеча его вялую руку, Круглову было неприятно и дико все, что творилось здесь. А Дина не замечала. Она была так весела, в ее глазах отражалось столько радости!

– Если вы интеллигентные люди, почему вы не поможете наладить культурную жизнь? – спросил Круглов у инженера.

Инженер покачнулся и вдруг заплакал:

– Культурную жизнь? Я умываюсь в холодном углу, у нас плевальничек… плевальничек – так его и называют! – и тот один на весь барак… Я здесь девять месяцев, и только раз, в Хабаровске, принял ванну!

Круглов отстранил его и подошел к Дине. Дина перестала танцевать, но Слепцов все еще держал ее, и казалось, она лежит в его объятиях.

– Я за тобой, Дина, – сказал Андрей мрачно. Слепцов выпустил Дину из объятий и бросился к Андрею.

– В самом разгаре веселья? Мы все умоляем вас! И почему вы не сняли пальто? Почему вы не примете участия? Мы весь вечер ждали вас, и вот вы пришли только за тем, чтобы увести от нас нашу звезду, нашу великолепную звезду!

Это прозвучало так неуместно, что Дина нахмурилась и повернулась к нему спиной.

– Подожди, Андрюша, – нежно попросила она, но радостный свет уже померк в ее глазах. – Еще полчасика потанцую, и пойдем. Согласен?

Он сразу согласился. Он был благодарен ей за то, что она согласна уйти через полчаса.

Она танцевала со Слепцовым медленное танго. Андрей смотрел с неприязнью и невольным восхищением, как изгибались и кружились, в лад с ногами Слепцова, ее длинные, стройные ноги. Когда он поднял глаза, краска ударила ему в лицо: Дина танцевала, прильнув щекой к щеке Слепцова, полуоткрыв рот, с опущенными ресницами, из-под которых томно светились глаза.

Пластинка докрутилась до конца. Дина отстранилась, вздохнула и невнятно сказала:

– Хорошо.

Она увидела Круглова. Улыбка наслаждения сошла с ее лица. Она дружески кивнула ему и подошла к зеркалу снимать венок. Слепцов удерживал ее.

– Нет, нет, я ухожу, – говорила Дина. – Это было слишком хорошо, больше так не выйдет.

Она ушла, провожаемая воплями сожалений. Круглова не замечали, ему, не глядя, совали на прощанье руки.

– Ты очень рано зашел за мной, – сказала Дина, когда они вышли на мороз.

– Как раз вовремя, – желчно отрезал Андрей.

– Почему?

– Потому, что тебе вскружили голову, ты сама не замечаешь, как они нахально, отвратительно себя ведут.

– Ты злишься? – холодно спросила Дина.

Он был так поражен ее холодностью, что не ответил.

– Странно, – сказала Дина. – Ты комсомольский руководитель, а ведешь себя как мелкий собственник. Ты сам не умеешь веселиться, и тебе жалко, если веселюсь я.

– Но этот твой Слепцов…

– Что?

Он не мог сказать – что. Он все еще видел ее со Слепцовым, щека к щеке, и их сплетающиеся в ритме танца ноги. Но для этого не находилось слов.

– Ну, хорошо, – раздраженно сказала Дина. – Слепцов плох, Костько плох. Но кто же хорош? Может быть, твой Епифанов, твой Тимка Гребень, твоя овечка Клава?

В эту ночь они впервые заснули как чужие, без единой ласки, ненавидя друг друга. Круглов долго лежал и думал – мысли его были горьки и печальны. Вот рядом с ним лежит красивая чужая женщина. Она совсем чужая. Ей безразлично все, что дорого ему, и дорого все, что ему чуждо. Но ведь она приехала к нему? Ведь она любит его? Да любовь ли это? Короткая вспышка страсти, неделя любви перед отъездом… Они даже не узнали друг друга как следует. И ведь она медлила полгода, прежде чем приехать. И вряд ли решилась бы, если бы не нашелся попутчик, Костько… Но она была так нежна, так очаровательна… Нет, если бы она любила по-настоящему, она интересовалась бы его работой, его друзьями, нашла бы общие интересы. Она не испугалась трудностей. Но какие у нее трудности? Она со второго же дня устроилась обедать в столовую ИТР, ее обслуживают, ее балуют, за нею ухаживают… Романтика трудностей – это новая форма ее кокетства, а на самом деле даже вопрос о прачке поверг ее в отчаяние.

Утром Андрей ушел, не разбудив ее. Он провел весь день в состоянии плохо скрываемого отчаяния. Дина стояла перед его глазами – обаятельная, нежная, кокетливая, любимая, несмотря ни на что. Он побежал домой, как только рассчитал, что Дина может быть уже дома. Она бросилась к нему на шею, рыдая. Она просила прощения и во всем упрекала себя; и он тоже просил прощения, ругал себя ревнивым дураком и умолял забыть его глупость.

Она возражала и предложила навсегда отказаться от всяких приглашений.

– Нет, ни за что! – горячо сказал Андрей. – Я рад, что тебе весело, я тебе обещаю никогда не мешать. Я так счастлив, что ты здесь, со мной, что ты любишь меня.

С этого дня Дина часто ходила на домашние вечеринки, и как-то само собою получалось, что Круглова больше не приглашали. Сначала он заходил за нею. Но Дина скоро устроила иначе. «Они все рады меня проводить, зачем же тебе мерзнуть? Я приду не поздно». Иногда она добавляла, чтобы смягчить его: «А ты ложись и нагрей постель. Я приду такая замерзшая!» У нее были сотни уловок, чтобы заставить Андрея замирать от счастья.

Андрей был даже рад ее отлучкам. В эти свободные вечера он навещал комсомольцев. Он видел, что его дружба с ребятами выродилась в официально-приятельские отношения, и всеми силами старался возобновить былое доверие и близость. Но Дина стояла между ними. Пока Дина была так далека от комсомольцев, было трудно приблизиться к ним Андрею. Вся жизнь Кругловых была слишком на виду.