Андрей Круглов был всей душой на стороне Кати и ее соучастников, но он чувствовал себя обязанным строго осудить анархический поступок комсомольцев. Он заговорил о воровстве, о несознательности, о вреде анархии, о примере, который должны бы показывать комсомольцы, о пьяном печнике…

В это время в коридоре раздался грохот. Казалось, сам пьяный печник пришел подтвердить слова Круглова. Дверь с шумом распахнулась – и в комнату повалили комсомольцы, предводительствуемые Валькой.

– Это еще что такое? – сурово спросил Круглов.

– Вот мы все участники, – сказал Валька, снимая шапку и усиленно приглаживая свои вихры. – Вот здесь нас двадцать шесть человек. Соня Исакова не пришла, потому что нездорова, остальных троих вы знаете.

– А кто вас звал, ты не знаешь? – подавляя смех, спросил Круглов.

– Совесть! – торжественно провозгласил Валька и оглянулся на свою ватагу, чтобы получить одобрение. Ребята одобрили. – Комсомольская совесть нас привела. Ребята хотят, чтобы отвечали все или никто. При чем здесь Епифанов, когда все таскали? Ребята требуют, чтобы наказали всех.

– Не бойся, всем достанется.

– Так мы и не спорим. Я только хочу сообщить, что мы все, двадцать шесть человек, только что были у Павла Петровича и с ним договорились.

– То есть, как это договорились?

– Так же, как насчет кирпича? – вставил Морозов.

– По-другому, – вздыхая, сказал Валька, – по-хорошему… Попросили прощения. Сказали, что больше не будем. Обещали ударно работать. Ну и обещали ему в конторе печи поставить вот так же, по-ударному, в одну ночь… Опыт-то теперь есть!

– Старик сперва раскричался, а потом даже заплакал, так мы его умаслили, – вынырнув из-за спины Вальки, сказала Клава и покраснела.

Морозов хохотал.

Круглов не мог больше сдерживаться и хохотал тоже. Напряжение разрядилось. Вопрос был решен. Надо было поругать комсомольцев, но Андрею не хотелось: он понимал их и любовался их товарищеской сплоченностью.

– Ну, вот что, – сказал он наконец. – Вам ясно, что вы поступили не по-комсомольски, что вы совершили вредный, антиобщественный поступок?

– Ясно! – дружно крикнули все виновники.

– Вы понимаете, что вас придется осудить перед лицом всего города?

– Понимаем… Ну что ж… Ну конечно… – вразнобой, неуверенно отвечали сдавленные голоса.

– Вы знаете, что за такие штуки надо исключать из комсомола?

Раздался общий вздох, но никто ничего не сказал.

– Ну, а теперь идите… Или нет, можете оставаться, только не шуметь.

И комсомольский комитет, коротко посовещавшись, постановил: вынести порицание всем комсомольцам, участвовавшим в краже кирпича; Васяевой и Епифанову, как организаторам, а Ставровой и Бессонову, как членам комитета, вынести строгий выговор с предупреждением.

– Правильно! Правильно! – восклицал Епифанов. – Я водолаз, военный человек, демобилизованный Красного Рабоче-Крестьянского Флота, я вдвойне заслужил! Первый раз имею взыскание – но заслужил!

Он был совершенно искренен, но после заседания, когда все расходились, так же искренне воскликнул:

– А печи все-таки стоят, что и требовалось доказать!

Морозов вышел вместе с главным инженером.

– Все виноватые наказаны или нет? Как вы думаете, Сергей Викентьевич?

– То есть… все ли они пришли?..

– Они-то все пришли! Народ честный. А вот кто виноват в том, что в больнице не было печей? Кто виноват в том, что кирпич выдали для новой конторы раньше, чем для больницы? Я бы хотел, чтобы эти вот виновники сами пришли на партком. Впрочем, я человек не гордый, могу пригласить.

Сергей Викентьевич пробормотал:

– Конечно, вышло очень неудачно…

– Неудачно?.. Вы знаете, дорогой, иногда мне кажется, что у нас слишком часто выходит неудачно. А люди все умные. Так, может быть, не в удаче дело?

Их догнала Тоня.

– Сергей Викентьевич!.. Там у нас заслонок нет… Нельзя ли выписать со склада?

– Что ж, заслонки стащить пороху не хватило?

– Нет, пожалуйста, Сергей Викентьевич, – настаивала Тоня. – Ведь уже топить пора, как же без заслонок?

Морозов погладил ее по плечу и ласково подтолкнул:

– Иди, иди, не волнуйся, Сергей Викентьевич завтра же сделает все, что нужно. Верно, Сергей Викентьевич?

На следующий день, усмехаясь и балагуря, по наряду из конторы в больницу пришел протрезвившийся печник, чтобы докончить установку печей.

Соня проснулась очень рано. В комнате было темно, окно едва виднелось. Гриша спал, посапывая и вздыхая.

Соня не знала, что заставило ее проснуться. Что-то было неладно. Давила тревога.

Соня прислушалась, зорко вглядываясь в серый мрак, – не оттуда ли наплывает ощущение беды. Но в бараке и вокруг барака все было спокойно. Тревога была в ней самой. С нею что-то происходило – только что? Она не могла понять.

Она лежала, не смея встать. Ее пугали тишина и серый мрак. Пугал тяжкий сон Гриши. У нее было такое ощущение, будто она одинока и предоставлена самой себе в еще неясной беде, возникшей сегодня ночью.

«Что?.. – спрашивала она себя. – Ну что же? Что?..»

Утро надвигалось так медленно, так неохотно пробуждалась жизнь! Только раз стукнула чья-то дверь, и снова установилась сонная тишь. «Ну, пора, просыпайся», – мысленно обращалась Соня к поселку. Но поселок цеплялся за ночь последним крепким сном.

За окном дул ветер. Его холодное дыхание сочилось в щели. Соня поежилась, подбирая одеяло; ее нога коснулась холодного края простыни, и по телу пошли мурашки – ее знобило от остывающей испарины. Она повернулась набок, чтобы согреться, и вдруг почувствовала, что под нею густая, клейкая сырость. Она поспешно откинула одеяло и вскрикнула – густая клейкая кровь покрывала простыню.

– Что это? – произнесла она вслух, беспомощно озираясь. – Гриша! – крикнула она через минуту, натянув до подбородка одеяло, чтобы не видеть этого ужаса. – Гриша, проснись!

И тотчас вспомнила кирпичи. Кирпичи, кирпичи, кирпичи… Они мелькали перед нею, красноватые, пористые, облупленные, с отбитыми краями, тяжелые, не больше двух-трех… а потом азарт, спешка… пять, и шесть, и семь… Боль в пояснице, тяжесть, тяжесть, тягучая боль… Но разве она могла отстать?.. И раствор – крутое тесто с лопающимися пузырьками и вращение, вращение палкой… вращение, от которого заломило в спине… Но разве можно было уйти?

– Гриша! – крикнула она отчаянно и потянула мужа за плечо.

Он сразу подскочил. Заспанное лицо улыбалось, глаза были закрыты. Она не нашла слов, чтоб объяснить. Ей стало стыдно и страшно.

– Пора на работу, Гриша, – сказала она. – Вставай, вставай же!

– Рано еще… – пробормотал он и повалился на подушку. – Я еще чуть-чуть… я сейчас…

Она с ужасом видела, что он засыпает снова. Как сказать ему? И что ей теперь делать? Она не чувствовала никакой боли, только страх и ощущение беды.

И вдруг ее ощущение передалось ему. Они были слишком едины, настроение одного всегда передавалось другому. Он сразу открыл глаза и спросил испуганно:

– Что?

Она сама не знала – что. Она схватила его руку и сказала:

– Не знаю. Очень плохо.

И заплакала, окончательно поняв, что с нею случилась непоправимая беда.

Через полчаса они вышли из барака. Поселок еще спал. Раннее утро встретило их ветром. Ветер был приятен Соне. Он бодрил. Она шла медленно, поддерживаемая Гришей, и с каждым шагом слабела, и все труднее было делать новые шаги.

– Я больше не могу, – сказала она побелевшими губами и остановилась. Она почти падала. Они стояли полные отчаяния.

– Я тебя понесу, – сказал он, наконец, и осторожно поднял ее.

Обхватив Гришу за шею, Соня лежала на его руках покойно и удобно. Так уже было однажды. Они еще не были женаты. Они гуляли в тайге, перелезали через поваленные стволы, через старые коряги, перепрыгивали через ручейки, с кочки на кочку пробирались по болотистым низинам. Они целовались, держались за руки, радуясь каждому прикосновению. Соня замочила ноги. «Я понесу тебя», – сказал он. Нет, нет! Она не решалась. Но он так просил: «Ну, позволь, я только подержу тебя…» Он обнял ее и не смел прижать к себе. Она сама робко обняла его за шею. И он понес ее, немного задыхаясь, счастливый, гордый…