Мысль о его смерти была невыносима. Он не мог умереть! Она не могла перенести даже мысли о том, что останется без него.

Что же это? Любовь? Нет, она знала, что это не любовь. Но, может быть, существует чувство сильнее и глубже любви – более цельное, более чистое, более человечное? Она не хотела от этого человека ничего, кроме одного – чтобы он жил. Чтобы он был. Будет он – и не надо ни любви, ни песни, звучащей с неба, – она сядет с ним рядом, и приложит ладони к его теплому лбу, и будет тихо слушать его неровную, быструю, немного смешную речь.

Утром она смотрела на врача как на спасителя. Она ловила в его лице мимолетные тени огорчения или удовлетворения. Она выбежала за ним во двор в одном халате и схватила его за рукав.

– Ну что? – крикнула она, мертвенно побледнев.

– Не знаю, – сказал врач и внимательно поглядел на Тоню. – Он оживлен и кажется лучше, чем обычно. Но я боюсь этого. У него слишком мало сил.

С отчаянием в душе, но с веселым лицом Тоня вернулась к больному и неосторожно дотронулась до его руки.

– Какие холодные пальцы, – сказал Сема. – Ты была на воздухе?

– Да.

– Уже холодно?

– На дальних сопках снег. Скоро зима.

– Если бы я мог хоть разочек подышать воздухом! – сказал Сема и вздохнул.

Тоня, нахмурив лоб, смотрела в окно. Новая мысль томила ее: не вынести ли Сему во двор хоть на минуту?

– Ты что? – спросил Сема.

– Я думаю, не устроить ли тебе прогулку.

– Да, да, Тонечка, да! – Он просиял от радости. – Я все время мечтал об этом. Только я, наверное, не смогу ходить…

И Тоня решилась так, как умела решаться: быстро, порывисто, без размышлений. Она закутала Сему, чтобы нигде не просочился холод, приказала дышать носом и с помощью санитарки вынесла его на кровати во двор.

– Дыши осторожно, чуть-чуть, – умоляла она. – Тебе не холодно? Не дует нигде?

Через несколько минут она ужаснулась тому, что сделала, и позвала санитарку вносить больного. Сема смотрел умоляюще, но подчинился, – он и сам немного боялся.

Вечером Тоня дрожащим голосом призналась врачу.

– Это ничего, – сказал врач. – Как он ел?

– Хорошо, Семен Никитич, лучше обычного.

– Спал?

– Три часа спал.

Врач протер пенсне и сквозь сверкающие стекла долго разглядывал Тоню.

– Вы, Тоня, сердитая барышня, – сказал он нежно, – но у вас есть способности и темперамент. Вы не хотите учиться на доктора?

С этого дня Тоня ежедневно выносила Сему на воздух. Она сговорилась с Геннадием Калюжным, и он прибегал в обеденный перерыв, чтобы помочь ей. Геннадий и Тоня стояли около кровати. Геннадий рассказывал новости, а Сема блаженно улыбался.

Однажды он посмотрел на обоих и сказал:

– Вы не можете понять, до чего это хорошо, что вы оба тут. Разве у меня есть более близкие люди, чем вы? Их нет, и смотреть на вас обоих сразу – очень большая радость.

Немного погодя он добавил:

– Ты ничего не знаешь, Геньчик… А ведь если я поправлюсь, мы поженимся.

Тоня страшно покраснела.

Геннадий не сразу нашелся, что сказать. Как и все комсомольцы, он недолюбливал Тоню; за время болезни Семы он оценил ее заботливость и подобрел к ней, но видеть ее женою друга все-таки не хотел. К тому же все еще слишком хорошо помнили ее роман с Голицыным.

– Ну, поздравляю! Значит, еще одна свадьба, – сказал он наконец.

Тоня не отрываясь смотрела на Геннадия. Она догадалась, о чем он думает. Да, он недоволен. Он вспомнил про Сергея. Он, пожалуй, думает, что это она, Тоня, добивается мужа. «Мужа ловит», – содрогаясь, вспомнила Тоня грубые слова Сергея. Когда Сема поправится, Геннадий, чего доброго, станет отговаривать Сему. Он не будет стесняться в выражениях, рассказывая, как она бегала за Сергеем и подслушивала в тайге, как она спешила на свидания и ждала, трепещущая и подозрительная, а он медлил и подшучивал над нею с приятелями… Ну что ж! Пусть рассказывает все, правду и вымысел. Она ничего не боится. Она не боится чувствовать.

– Спасибо, – сказала она спокойно. – Только сначала надо его как следует вылечить…

И новым, женственным и властным движением погладила волосы Семы.

Что-то случилось с нею в эту минуту. Злая гордость вспыхнула в ней со страстной силой. И если до сих пор она просто не верила в осуществление этого брака, теперь она думала о нем как о неизбежном, она хотела его – да, назло всем, вопреки всем, – могут любить или не любить ее, но Сема ее любит, и женится на ней, и она будет счастлива, и ей наплевать на всех…

Как-то раз, встретившись с Тоней во дворе, с глазу на глаз, Геннадий грубовато спросил:

– Это когда же вы успели любовь закрутить?

Он улыбался, но Тоня понимала, как он зол.

– А что? – спросила она жестко и недоброжелательно.

– Да просто любопытно – какая скорая любовь!

Тоня вспыхнула и сказала скороговоркой:

– Можешь думать что хочешь. Но показывать этого Семе не смей, понимаешь? Сейчас важно одно – важно его вылечить. Что будет потом, я не знаю. Сейчас ему должно быть хорошо. И я делаю все, чтобы ему было хорошо. А то, что ты думаешь, это подло… подло!

И она быстро ушла, глотая злые слезы. Сема сидел в постели. Он явно поправлялся, это видели все, об этом, пожимая плечами, говорил врач.

– Вас, комсомольцев, не знаешь, как и лечить, – говорил он. – У вас все по-новому, и болезни какие-то особенные, и смерть вас не берет.

Сема сидел в постели, чистенький, в свежей, только что надетой рубашке, с посвежевшим лицом.

– Тонечка, а ведь я голоден, Тонечка! – с детской радостью сообщил он.

Она осталась, как была, у двери. Она видела его будто впервые. Вот такого, озаренного детской радостью, чистенького, трогательного, выздоравливающего. И он принадлежал ей, и она его не отдаст, никто не сможет отнять его…

Тоня рванулась вперед, упала на колени, прижалась к его рукам пылающим лицом и зарыдала.

– Тонечка, вы что? Тонечка…

– Я так рада, что тебе лучше… – сквозь рыдания проговорила она. – Ты ведь один у меня, один, один…

Осень была трудная. Зима обещала быть еще труднее. Хабаровская контора систематически срывала планы снабжения. Были нередки случаи, когда запасы хлеба на строительстве приходили к концу, и день-два строители перебивались на самой жесткой норме. Ощущались перебои с крупой, с консервами. Мясо привозили редко, овощей почти не было. Телеграммы сообщали о том, что все «на колесах», все в пути, но жизнь опровергала телеграммы.

Партком требовал Вернера к ответу. Вернер порывался сам поехать в Хабаровск, но дела на площадке задерживали его. Гранатов нервничал и ругался – все его распоряжения, сделанные в прошлую поездку, остались невыполненными. Он посылал угрожающие телеграммы и, наконец, вылетел в Хабаровск на самолете. Он метал молнии. Раскаты грома донеслись из Хабаровска на площадку – стало известно, что Гранатов выгнал двух агентов, объявил несколько выговоров и отдал под суд начальника снабжения. Письмо, присланное Гранатовым, было полно тревоги: заказы не были сделаны своевременно, есть опасность, что до окончания навигации не удастся перебросить основные зимние запасы. Он остался на месте, чтобы повседневно нажимать на снабжающие организации, и просил Вернера организовать в районе строительства, в деревнях, заготовки всех возможных продуктов и сена для лошадей.

Вернер и Морозов занялись заготовками. Организованная Морозовым рыбная база открылась как раз вовремя – начался осенний ход рыбы. Касимов, Тарас Ильич и Кильту дневали и ночевали на рыболовных участках. У них не было помощников – никто из комсомольцев не умел рыбачить. Епифанов вызвался учиться и старательно изучал профессию рыбака. Он скоро узнал, что существует множество законов для озер и для рек, для быстрого течения и для медленного, для мелководья и для больших глубин, для ночи и дня. Он был прилежным учеником – но только учеником. Кильту снисходительно посматривал на него, Тарас Ильич покрикивал, а Касимов посмеивался и терпеливо объяснял.