– А красота при чем?

Клава ответила, сердито краснея:

– Да как вы не понимаете, что такие женщины – один вред? А если красивая – двойной вред. Вот у Путина жена – пилит его дома и пилит. А вы людей разлагаете. Вы всех взбаламутили. Слепцов и Костько друг другу палки в колеса ставят, люди перессорились, из-за каждого гвоздя придирки, споры, волокита. Дерутся из-за вас, зубы выбивают, а вам весело.

Дина все это знала. Когда Круглов заговаривал об этом, она обезоруживала его кокетливой фразой: «Но что мне делать, чтобы они не влюблялись?» Андрей сам любил ее сильнее всех. Клаве так не ответишь.

– Они дураки, а я виновата? – неуверенно сказала она.

– Да вы же их сами стравливаете! – возмущенно закричала Клава. – Вы их сами подзуживаете! Что, разве я не вижу, как вы с ними кокетничаете? И куда вы их толкаете? До вас ничего подобного не было, а теперь, как вечер, так в итеэровском доме пьянка, танцы, драки. Вы с ними ночью вздумали в снежки играть – крик на весь поселок, визг, двое подрались… А что говорят? Не знаете? Вы бы послушали рабочих. Не говорят – Дина Ярцева, а говорят – жена Круглова. И еще говорят… Вы уж простите за грубое слово, но вы по баракам пройдите, сами услышите… Говорят – шлюха. А вы же молодая, мне за вас стыдно. Стыдно! А за Круглова прямо сердце разрывается…

И Клава, прокричав все, заплакала.

Дина сидела на кровати, униженная, потрясенная. Если бы Клава не заплакала, она бы, наверное, разозлилась и накричала в свою очередь. Но Клава плакала от стыда за нее. Ей самой хотелось плакать. И ничего другого не оставалось делать.

– Ужасно! Ужасно! – драматически воскликнула она и зарыдала.

В дверь постучали снова. Вернулся Костько. Дина рывком распахнула дверь.

– Убирайтесь вон! – закричала она. – Все вы лезете ко мне, а потом говорят черт знает что! Убирайтесь, чтоб больше я вас не видела! Я знать никого не хочу, поняли?

И она захлопнула дверь.

– Ну зачем вы так? – испуганно прошептала Клава. – Вы бы по-хорошему…

Но Дина упала на кровать и возобновила рыдания, истерически ломая руки. Клава присела рядом, обняла ее за плечи.

– Не плачьте, все это можно исправить, – заговорила она заботливо и рассудительно, как старшая с младшей. – А если вас любят, это же хорошо. Это большой двигатель. Вот Андрюша нас всегда посылал, если где затирает: девчата, подогрейте. Вы читали про Жанну д'Арк? Мне всегда казалось, что она была очень красивая. И за нею шли на смерть. А вы бы могли так вдохновить их, чтобы они не зубы вышибали, а за выполнение плана дрались, за первенство. И водиться с ними бросьте… Зачем вам? Андрюша вас любит, вы его любите. Зачем вам к другим бегать? И себя позорите, и Андрюшу позорите, и радости никакой…

Дина вдруг поднялась, отбросив обнимающую ее руку Клавы.

– Хватит учить меня! – сказала она упрямо и зло. – Или вы на самом деле думаете, что вам удастся перевоспитать меня? В орбиту свою включить?

Клава не ждала нового возмущения. Она сказала запальчиво:

– Рано или поздно – конечно! Не я, так другие. Такое по стране движение идет, неужели и вас не захватит? – И сама себе бодро ответила: – Захватит! Смотрите: налетчики бывшие, на трассе, – и те как работают!

И, чувствуя себя победителем, но победителем страшно утомленным, Клава собралась уходить.

– Ну, поживем – увидим, – вежливо сказала Дина, провожая ее. – Во всяком случае, спасибо за откровенность.

Она смотрела в окно, как бежала к своему бараку Клава. Расскажет она Андрею или не расскажет? «Нет, – решила Дина, вспомнив, как раскричалась, а потом заплакала Клава, – она хорошая, не расскажет. Но, боже мой, сколько обидного она наговорила! И какая уверенность – такое движение, орбита, даже преступники… Поздравляю, Дина, тебя поставили в ряд с преступниками! Нет, даже позади них. Они уже в орбите, а ты нет. Твое место в полете будет за бандитами и наводчицами. Шлюха…»

Она содрогнулась. Какое слово! Какая гнусность!

И вдруг узнает Андрей? Вдруг дойдет до него?..

Раздался робкий стук. Ну, конечно, Костько выжидал за углом, пока Дина освободится.

Он целовал ее руки и умолял не сердиться, как будто не она на него кричала, а он на нее.

– Что ей понадобилось, этой каракатице? – спрашивал он.

Каракатица? Ну конечно. Девчонка, влюбленная дурочка… А она развесила уши, разревелась, расчувствовалась!..

– Нет, она не каракатица, – из духа противоречия заступилась Дина, – и, честное слово, она прехорошенькая. Я не понимаю, отчего вы все за нею не ухаживаете?

– Когда существуете вы! – пылко вскричал Костько. Дина испытывала торжество. Вот бы услыхала овечка!

– И все-таки хватит безобразничать! – сказала она решительно. – Я вам запрещаю бегать за мною, и ссориться с другими, и страдать бессонницей. Извольте перевыполнять план!

Она и смеялась и говорила серьезно.

Она отправила Костько и даже сама затопила печь. И когда Слепцов прибежал за нею, чтобы идти танцевать, она прогнала его.

– Нет, нет! – сказала она. – Я становлюсь монахиней. Никаких фокстротов! Промфинплан – и больше ни слова.

Она держалась три дня, но потом оказалось, что надо наколоть дров, и было немыслимо самой колоть. Надо было нести белье прачке – такой большой уродливый узел. Да и, наконец, надо было коротать холодные, темные вечера. Она с ненавистью оглядела свою жалкую комнату, этот грубый стол, эту убогую волчью шкуру на кровати… И когда же вернется Андрей?

Ей принесли очередное письмо. Она рассеянно пробежала слова любви. Они раздражали ее. Если он любит, зачем он уехал? Жена лесоруба – чудесно! А вот самое основное! «Я мог бы вырваться на денек, но я заставляю себя не уезжать. Ты понимаешь, я убеждаю других не ездить, пока мы не кончим, поэтому я должен показывать пример…»

Она швырнула письмо в огонь. Нет, не понимаю и не хочу понимать. Пример? Пусть показывает пример, но тогда к черту любовь, верность, этот паршивый барак, эту жалкую монастырскую обстановку!

Она надела лучшее платье, слегка подкрасила губы и, сразу развеселившись, позвонила Слепцову, что сейчас придет.

Была весна, но такого холода Епифанов не испытывал в самые суровые дни зимы. Он промок и промерз насквозь, сырой стремительный ветер непрерывно пронизывал его, и тело под влажной одеждой ныло от холода.

Это был его четырнадцатый рейс – четырнадцатый и последний в эту зиму. Колонна везла груз горючего и должна была пробиться на стройку во что бы то ни стало, иначе стройка останется без горючего до начала навигации.

А в природе была весна. По трассе будущей железной дороги стояли лужи, и размякший снег превратился в кашу. Теперь они свернули на лед и, переезжая с берега на ледяную дорогу, вымокли насквозь, потому что пришлось перебираться через прибрежную полынью: две машины забуксовали, их вытаскивали вручную.

Ледяная дорога доживала последние дни. Верхний покров подтаивал, под напором весенних вод пошли глубокие трещины, из трещин выступала черная вода, между торосами разливались полыньи, пересекая дорогу. Под колесами тяжело нагруженной машины лед ухал и трещал.

Они ехали уже четвертые сутки. Машина Епифанова шла за головной, головную вел Гриша Исаков, третью – Кильту.

Епифанов знал, что промокли все. Но он чувствовал себя так непривычно плохо, что ему не верилось, будто другие испытывают то же. Вода, конечно, мокрая, и уж кому-кому, а Епифанову не привыкать стать. Но водолазное дело – техника. А тут по-глупому влез в одежде и в валенках в ледяную воду, а теперь сиди на ветру и коченей. Гробовая история! Только бы доехать!.. Хабаровск остался где-то далеко. И последняя фаланга, где можно было обогреться у печки, тоже далеко… И где-то бесконечно далеко город, ожидающий горючего, гараж с шоферской теплушкой и Лидинька – Лидинька! Ясная и всегда энергичная женушка, с которой он еще не успел освоиться, так что самое ее существование до сих пор ослепляет, как слишком яркий свет. Неужели она действительно есть? И любит его? Он сомневался каждый раз, когда возвращался к ней из поездки, и смотрел на нее испуганно-недоверчивыми глазами и, обнимая, ощупывая руками ее плечи, ее руки, ее косу, будто проверял – да вправду ли она существует, вправду ли она вот здесь, с ним, в его объятиях…