Клава охотно ответила:

– О, я из самых-самых старых! С первого парохода. А вы новый?

– Вы понимаете, я строил Тракторный, надо было сперва кончить его.

– Но Тракторный – это тоже важно!

– Я давно мечтал попасть сюда! На судостроительный опоздал, а вот металлургический успею. Мне было так обидно!..

Клава успокоила его:

– Ничего. Металлургический – это тоже важный завод. И вы еще увидите первое литье! Вы кто?

Он понял вопрос сразу и ответил правильно:

– Был кочегаром, помощником машиниста, потом землекопом, каменщиком, мотористом, а теперь корчую тайгу.

И спросил:

– А вы кто?

– Была ткачихой, потом корчевала тайгу, работала в столовой, строила лесозавод, была учетчицей, бетонщицей, теперь заведую детским комбинатом.

Юноша вопросительно посмотрел на Клаву. Она вспыхнула, проговорила еле слышно:

– Вы что подумали? Нет, там не мои, там наши дети… первые…

И, сообразив, что он не спрашивал, покраснела еще гуще. Но он так обрадовался, что краснеть было незачем.

Они ушли с берега вместе и у ворот столкнулись с Андреем Кругловым. Андрей был без кепки, ветер курчавил его волосы, задумчивые глаза были сегодня не задумчивыми, а очень счастливыми. Клава увидела его, и на секунду привычная боль защемила сердце, но это была сила инерции, а не сила чувства. Она крикнула ему, улыбаясь:

– Андрюша, какой день!

Он настороженно оглядел ее спутника. Клава тоже поглядела на своего спутника – на его стриженную ежиком голову, на свежие губы и светлые-светлые глаза. Нет, ей не захотелось отрывать взгляда от светлых глаз.

– Это наш секретарь горкома, Андрей Круглов, – сказала она светлым глазам, и беззвучно рассказала им все, и отреклась от всего, и обещала с сегодняшнего дня все иное.

– Мы знакомы, – сказал Круглов. – Свиридов Иван, правильно?

Круглов и юноша разговорились.

«Как хорошо – Иван… – подумала Клава. – И как я не догадалась сразу? Конечно, он Иван, Иванушка-царевич из сказки, младший сын, самый красивый, самый ловкий, на все руки мастер».

– Вечером будет бал на спортивном поле, – сказала она (Иванушка из сказки был плясун и затейник).

У Ивана, стоявшего перед нею, сделалось простодушное, с хитринкой лицо.

– Но я не знаю, где это поле, – сказал он. – Я зайду за вами, вы меня проводите. И мы попляшем на славу.

– Но вы и моего дома не знаете, – ответила она лукаво.

Доверчивость первых минут отошла. Игра была весела и увлекательна, в ней было счастливое правило – побежденный вместе с тем и выигрывал.

– Ваш дом я как-нибудь найду.

– Но поле легче найти, чем дом! Поле одно, а домов – ого! – домов целый город!

В ее голосе звучала гордость – о городе еще нельзя было говорить без гордости, невзначай, как о чем-то само собою разумеющемся. Он сдался:

– А если я хочу именно с вами? Разве нельзя?

И по счастливому правилу игры выиграл.

– Ну, конечно, можно, – сказала Клава. Круглова уже не было с ними. Он ушел. Когда? Еще в самом начале разговора. Она не заметила. Но об этом не стоило думать.

Андрей Круглов бродил в оживленной толпе, останавливаясь то с одним, то с другим, отвечая на приветствия, вступая в разговоры. Сколько друзей, сколько замечательных товарищей видел он вокруг! С одними он корчевал тайгу, с другими рубил лес, работал на ледяном канале, спорил о комсомольских делах, защищал от огня стапеля, мечтал о будущем, строил корабль, – товарищи! Друзья! Что может быть страшно и невыполнимо, когда так несокрушима сила этого содружества?

Перед ним мелькнула Мооми – в шелковом платье, с каким-то новым сиянием в раскосых глазах. Кильту шел с нею. Он крикнул Круглову:

– Сделали, да?!

Он говорил о корабле.

Уже разошелся народ, а Круглов все еще ходил по берегу. Он на минуту с грустью вспомнил Клаву. Но мысль скользнула дальше. Он смотрел на корабль, такой простой и такой грозный. Он чувствовал, что вся его жизнь связана с этим кораблем, с будущими кораблями. И он чувствовал в себе силу, большую, зрелую силу строителя и организатора. Он стоит во главе большого содружества. И он не даст ему ослабеть. Он будет укреплять его как основу движения – неотступного движения созидающей жизни.

– Андрей!

Это была Клара. Бледная и счастливая, она сидела на штабеле досок и смотрела на корабль.

– Хорошо?

– Хорошо.

Он присел рядом.

– Вот, посмотри.

Она протянула телеграмму. Вернер звал ее, умолял ее приехать. «Молнируйте ответ».

– Ну, и…

– На днях поеду, – медленно сказала она. – В отпуск. Разве я могу уехать совсем, пока не дострою город?..

Горизонта не было. Горы и лес сдавливали путь. Сергей видел только снежную тесноту, окружившую паровоз, и две стальные полосы, подминаемые колесами. Зима, снег, мороз, а между тем ему было душно, словно теснота и белизна окружающего спирали дыхание. Даже быстрое движение не помогало.

Письмо, спрятанное в кармане, пришло сегодня утром. Оно было коротенькое, не очень грамотное, написанное торопливой рукой на листке из школьной тетрадки.

«Здравствуй, Сережа! Я так за тебя рада. И ты не думай, что я тебя не помнила, но на то твое письмо не надо было отвечать. Я спросила свою комсомольскую совесть и решила, что если ты честный комсомолец, ты сам должен вернуться, а не из-за меня. И не на Сахалин, а именно в Новый город. И я не сержусь на тебя, но я все время о тебе думала и даже плакала, и на том камне, где мы тогда стояли, много раз с тобой разговаривала. И когда получила второе твое письмо, подумала, что ты меня услыхал, то есть почувствовал мои мысли. Но это, конечно, глупости, а я очень за тебя рада.

Я работаю, как прежде, но теперь начальник сектора кадров и секретарь комсомола. Работы очень много, и есть достижения. Ты бы теперь не узнал нашего поселка, все переменилось. Горит электричество на сопке, где парк культуры, устроили хороший стадион и детский городок. Комсомол вырос вдвое, ребят много новых, старых все меньше, но основная группа не сдает до победного конца. А у меня сын, маленький Цой, ему уже пять месяцев, и мы с Цоем смеемся, что это будущий председатель Сахалинского облисполкома. У меня было много горя, но все стало хорошо, и все так и будет. И тебе я желаю счастья и жены хорошей и сына. Сережа, дружок, прощай, прощай».

Что тут скажешь? Мечтал – и не сбылось. Она разговаривала с ним на том камне… Да. А потом маленький Цой. «Все стало хорошо, и так и будет». Кого тут осудишь? Жизнь не хотела подождать, пока он спотыкался, поднимался и, наконец, твердо стал на собственных ногах. Он нашел самого себя, но это далось ему трудно. Кем он был? «Галчонок, я был красивый, легкомысленный парень, самоуверенный и избалованный, – вот кем я был! То, что я имел, пришло ко мне само. Я не знал цены ни для жизни, ни для знания, ни для любви. Еще ничего не заработав, я считал естественным получать все. Я умел брать и не хотел давать. И я потерял все… А потом восстановил, нашел все: комсомол, уважение, трудовую славу, друзей… Но не тебя, Галчонок! Не тебя…»

Он старался вспомнить ее, и не мог. Почему он никогда не мог вспомнить ее? В отдельности он видел ее разлетающиеся брови, выражение ее большого ласкового рта, слышал интонацию мягкого голоса. Но целого не получалось. Вот он в столовой, она угощает варениками. Живы в памяти узор на клеенке, зазубринки на миске, даже ее подруга. А ее нет! Вечер. Ветер. Соленость ее губ и щек, влажных от брызг. Он помнит ее губы, ее полуприкрытые глаза. А лица нет! Барак. Все встали, размягченные и строгие. Запомнились все лица, каждое он мог бы описать подробно. А ее лицо расплывается в светлое пятно, остается только ощущение чего-то неуловимо близкого, трогательного, бесконечно любимого.

Мечта. Свет, мелькнувший в черноте горя, чтобы чернота стала еще безотрадней. И тут уже ничего не исправишь. Он выкарабкался из черноты, он вышел к свету. Но Галчонка не вернешь! И если вновь будет любовь, это будет уже другая. «Галчонок, надо жить без тебя. Без тебя…»