Больницей назывался бревенчатый, наскоро сколоченный барак, разделенный на шесть палат и коридор. Его заполнили больными еще в процессе стройки, а потом все некогда было, и больница осталась без печей. Летом о печах не думали, да и не было кирпича. Осенью оказалось, что печи не включены в планы работ, да и кирпич только начал поступать с недостроенного кирпичного завода.

Тоня была слишком встревожена состоянием Семы Альтшулера, чтобы думать о чем-либо другом. Сема был безнадежно плох. Врач тяжело вздыхал, выходя от него, и не скрывал от Тони своих опасений.

Однажды Тоня выбежала за врачом и спросила, замирая:

– Есть ли надежда?

– Какая надежда? – раздраженно крикнул врач. – Какая надежда может быть в таких условиях? Разве здесь можно лечить? Все замерзнут, печей нет и не будет, все плюют на больницу. Мы можем подыхать как суслики – вот как!

В тот же день Тоня побежала в комсомольский комитет. И впервые заметила, что листья уже облетают, что даже на солнце ощутителен веющий осенний холодок.

– Больные замерзают! – крикнула она, врываясь в комитет. – Если немедленно не будет печников, я снимаю ответственность… Ну, я не знаю, Андрюша, это черт знает что, печи нужны немедленно, понимаешь?!

Круглов сам побежал хлопотать о печах. Решили мобилизовать комсомольцев и сделать печи сверх плана, но трудность заключалась в том, что комсомольцев-печников не было, а беспартийный печник упирался – он и так работал сверхурочно на строительстве нового здания конторы.

Когда Тоня рассказала Семе про положение дел, Сема даже рассердился.

– Отчего ты не спросила меня? Или я уже ни на что не годен? Беги сейчас же, зови Геньку и Вальку, пусть везут кирпич, пусть готовят раствор, я сам буду руководить работой.

– Да ты разве печник?

– Что значит «печник»? У меня есть голова, она кое-что понимает в технике! И если надо, чтобы печь топилась и тянула, она будет топиться и тянуть.

– Брось, Сема, ты же болен… придет печник…

– Я просто удивляюсь, Тоня, зачем говорить глупости. Какой печник, кто пойдет, когда нет наряда, когда его разрывают на части? Будут волынить целый месяц! И потом, что же, я должен лежать и умирать без пользы, когда я могу делать дело? Иди, я тебе говорю, иди и зови ребят, только пусть поторопятся, понимаешь… Мало ли что, а я уже не хочу помереть, не доделав эти печи, – это вопрос самолюбия… Пусть назовут больницу моим именем… Имени Альтшулера – почему бы нет?

Сема так волновался, что Тоня подчинилась и снова побежала в комитет. Круглов сообщил грустную новость: нет кирпича.

Морозов ходил к Гранатову и добился у него обещания дать кирпич через неделю-полторы. Вчера привезли немного кирпича для нового здания конторы, но он уже получен прорабом Михалевым.

Тоня побежала к Михалеву.

– Да вы рехнулись! – закричал на нее Михалев. – Я месяц дожидался этого кирпича, у меня план, у меня сроки! И какое там заимообразно? Кто вам поверит? Кто вы такая? Я не дурак, и просить бесполезно, прощайте.

– Вы не дурак, – крикнула Тоня, – но вы бюрократ и черствая душа!

Выбегая, она чуть не сбила с ног входившего Епифанова. Захлебываясь от возмущения, Тоня рассказала ему про печи, про Сему, про бюрократизм прораба.

Епифанов крепко выругался, тотчас же извинился перед Тоней и, поразмыслив, сказал таинственным шепотом:

– А мы наплевали. Выход найден. С Епифановым не пропадешь. Подбери человек пятнадцать абсолютно верных ребят, – ясно тебе? Таких, которые не струсят, И я подберу. И пусть соберутся после ужина за столовкой, на пустыре. Кирпич будет.

Вечером на пустыре собрались человек тридцать. Среди них были Гриша Исаков и Валька Бессонов – они только недавно вылечились от слепоты, и вечером их прямо распирала жажда деятельности. Остальные тоже были не прочь проявить себя. Таинственное начало сулило что-то интересное.

Командовал Епифанов.

– Ребята! – сказал он, оглядываясь. – Среди нас предателей нет?

– Ты спятил! – за всех откликнулся Валька.

– Добре! – сказал Епифанов. – Предстоит большое дело. Надо спасать больных, в больнице нет печей. Ясно? Для печей нужен кирпич. Михалев кирпича не дает. Кирпич лежит возле новой конторы. Ясно?

Очевидно, все было ясно. Никто не возражал, но на всех лицах отразилось удовольствие.

– Я человек военный, – продолжал Епифанов. – Командую я. Дисциплина и порядок нужны строжайшие. Мои распоряжения должны выполняться бес-пре-ко-словно. Ясно?

– Давай к делу, ясно.

– Так вот. Сейчас все расходятся. Гуртом не ходить – засыпемся. Лошади нет, и лошадь не нужна – с лошадью засыпемся в два счета. Прикрытие – темнота. Ясно? Каждый тихонько подходит к конторе, – Епифанов даже изобразил, как надо крадучись подходить и брать кирпич, – осторожно берет несколько кирпичей, сколько сможет унести, и сторонкой, никому не попадаясь, несет кирпичи к больнице. Тоня организует приемку кирпича. Абсолютная тайна. Ясно? Если встретите Круглова или кого другого из комитета – молчать. Дело сделать нужно, но это все-таки воровство, и комитет должен быть ни при чем.

– А я член комитета, я-то как же? – раздался отчаянный выкрик Кати Ставровой.

Валька Бессонов мигом смастерил из газеты полумаску, скрыл под нею лицо и безмятежно заявил:

– А я и не Бессонов вовсе. Я неизвестный в полумаске. Пришел, сделал дело и скрылся.

Епифанов почесал затылок и нашел выход.

– Ну что же, вы оба ничего не знаете. Вам сказали таскать кирпичи – вы и таскали. Вот и все. Кстати, и каждый из вас, если попадетесь, ответ один: не знал, не ведал. Позвали – и пошел. Отвечаю один я!

Комсомольцы запротестовали: отвечать, так всем.

– Слушаться бес-пре-ко-словно, – повышая голос, напомнил Епифанов. – А ну, расходись! Каждому придется сделать несколько рейсов. Много не набирать – надорветесь. Всем ясно? Пошли.

И началась работа, самая веселая из всех работ, какие только приходилось выполнять на стройке. Каждый проявил инициативу: Генька раздобыл мешок и таскал в мешке штук по двадцать, другие приспособили пояса, веревки, даже одеяла. Клава носила всего по четыре кирпича, но зато обратно бежала, чтобы выгадать время.

Епифанов таскал кирпичи наравне со всеми, но ему доставалось больше всех – он олицетворял командование, рационализацию и охрану труда. Он бегал туда и назад, по пути высматривая, нет ли опасности. Он следил, чтобы ребята не надорвались, так как все старались нагрузиться до предела. Особенное беспокойство внушали ему девушки, а больше всех – Соня. Он попытался отправить ее домой, но Соня обиделась до слез.

– Что я, домашняя хозяйка, дома сидеть? Оставьте меня в покое, а то я пойду и все расскажу…

С нее взяли слово таскать не больше трех кирпичей зараз, но Епифанов видел, что она берет и по пять и по шесть.

К концу работы возникло непредвиденное затруднение. Кирпичей было принесено достаточно, в больнице уже началась укладка первой печи, а ребята ни за что не соглашались прекратить работу.

– Ты не понимаешь, – со слезами в голосе кричала Катя Ставрова, – если мы так оставим, все сразу поймут, что кирпич покрали. А так будет пусто – нету и не было, иди доказывай, что кирпич был.

– Да ведь довольно уже!

– Ничего не известно, – многозначительно заметил Генька Калюжный. – Сема, знаешь, какие печи спроектировал? Голландские, экономические, двухтяговые печи. На них пропасть кирпича идет.

– Двухтяговые? – задумчиво повторил Епифанов и вдруг скомандовал: – А ну, валяйте, черт с вами, воровать, так уж дочиста!

И вынесли все дочиста.

С последними четырьмя притащилась Соня. Она сбросила – почти уронила – кирпичи на землю и села рядом, бессильно свесив руки.

Епифанов кинулся к ней:

– Ты что, Сонюшка?

Соня подняла потное счастливое лицо.

– Здорово! – сказала она восторженно. – Ну пусто и пусто, как будто и не было. Мы с Клавой еще подмели и листьев накидали…