— О'кей. Только бы все уладилось.

— Да уж. Ну, поезжайте.

Севед Улофссон сел за руль, и машина покатила тихими, пустынными улицами ночного Лунда.

— Интересно, выключили мы перед уходом свет? — тщетно вспоминал он.

Хольмберг даже не удостоил его взглядом.

— Я имею в виду… счет за электричество…

— Да брось ты, в конце-то концов!

В кабинете начальника полиции их угостили кофе. Дежурный по управлению сам вызвался сварить. Кофе получился не бог весть какой, но приятно сознавать, что о тебе заботятся.

— Я тут посидел, подумал, — сказал НП, — все взвесил и пришел к выводу, что одним нам не справиться.

— Угу, — машинально буркнул Улофссон.

— Поэтому я запросил помощь из Стокгольма. Завтра Центральное управление пришлет своего сотрудника.

— Кого же?

— Пока неизвестно. Между прочим, еще вчера вечером, когда убили Фрома, я предлагал обратиться за помощью. Ведь дело очень серьезное. А теперь и подавно. Но Бенгт вчера отказался.

— Позавчера.

— Что?

— Сегодня среда.

— Да-да, конечно. Верно. Но как я уже говорил, он отказался. Полагаю, из местного патриотизма. Если б он не возражал, может, нынче вечером ничего бы не случилось.

— Какой, черт побери, смысл об этом говорить, — сказал Хольмберг и мысленно послал к дьяволу и начальника полиции, и стрелков из-за угла, и Центральное управление, и себя самого.

Обещанный сотрудник прибыл утром.

Прилетел из Стокгольма, первым же рейсом. На аэродроме Бультофта его встретили и отвезли в управление.

Звали его Эмиль Удин, и уже через час все пришли к выводу, что работать с ним — сущее наказание.

Никто его за язык не тянул, он сам начал: — Честно говоря, лучше бы я стал адвокатом. Но ты ведь знаешь, как оно бывает… Будь я проклят! В школе учился с прохладцей, лень заела, и результат не замедлил сказаться. Отстал и провалился на экзамене. С треском. Потом отцу приспичило сделать из меня военного, раз уж я и в реалке сел в лужу. Но тут я встал на дыбы. Подался в полицейское училище — все лучше. Так я думал в ту пору и, будь я проклят, думаю до сих пор. Эх! Если б я тогда соображал, не сновал бы теперь по всей стране, выручая провинциальную полицию, а имел бы собственную контору, с хорошей мебелью, с секретаршей… Может, даже коллег, совладельцев адвокатской фирмы… и богатых клиентов… дамочек в мехах и прочая. И сидел бы себе в «Оперном погребке» вместе с Хеннингом Шёстрёмом… Да… мужа моей сестры надо видеть. Он-то адвокат и зарабатывает, скажу я тебе, ого-го!

— Послушай, — заикнулся, было Хольмберг.

— А? Сигарету? Подымить охота? Держи! — Удин протянул бело-голубую пачку.

Хольмберг машинально взял сигарету, прикурил, затянулся и жутко раскашлялся. Так раскашлялся, что даже побагровел.

— Что… это… кх!.. за черто… кх-кх!.. вы сига…

— А что? Не нравятся? Будь я проклят. Испанские. «Дукадос».

— Ну… кх-кх!

— Гм… по-моему, вполне на уровне. Только привыкнуть надо.

Он легонько ткнул Хольмберга в живот и захохотал.

— Ах… вот как, — протянул Хольмберг.

— Во-во! Понимаешь, брат у меня летчик. Он-то и покупает мне сигареты, tax-free.[22] Сам-то не курит. А я на них напал случайно, несколько лет назад, когда отдыхал в Испании.

— Извини. Одну минуту, — сказал Хольмберг, вышел из комнаты и заглянул к Улофссону, который сидел, массируя затылок.

— Ну и диван у тебя… Я, конечно, может, и спал, но шея прямо вся онемела. Что это с тобой?

— Он дурак. Черт меня побери, он дурак.

— Что-что? Кто дурак? Начальник полиции?

— Нет, Удин. И мелет, и мелет, не закрывая рта. А сигареты какие курит — господи, спаси и помилуй! И через слово «будь я проклят». Через слово.

— Да. Веселенькое дельце.

— Куда уж веселей. Пошли ко мне, а? Один я с ним не выдержу.

— Ладно. Все равно скоро совещание. — Улофссон вышел из-за стола, и оба направились к двери.

— Это Севед Улофссон, — сказал Хольмберг. — Хотя вы ведь уже встречались.

— А как же. Ты, между прочим, здорово похож на моего брата, — заметил Удин.

Хольмберг посмотрел на него.

— На летчика?

— Нет, на другого. Он в Стокгольме живет и тоже, как я, работает в полиции.

Эмилю Удину уже сравнялось сорок семь. Роста он был среднего — метр семьдесят. Рыжие волосы, крупный нос, пышные усы.

Одет он был в клетчатый пиджак и узенькие брюки-дудочки, на ногах — сандалии.

По слухам, он в своем деле корифей. Во всяком случае, так говорили стокгольмцы.

В Лунде же решили, что он не слишком умен.

В среду к вечеру об этом знало почти все управление. И сотрудники искали повод, чтобы хоть одним глазком посмотреть на сие чудо природы.

Совещание началось после обеда.

НП, Улофссон и Хольмберг ознакомили Удина с ситуацией.

— Ясно, — сказал он, — вот, значит, как обстоит дело. Да-а, я и говорю. История запутанная, ничего не скажешь. Что ж, раз на то пошло, принимаю, как говорится, командование…

— Ну и отлично, — сказал НП.

— Да-а, — продолжал Удин. — Посмотрим, что тут можно сделать. Придется здорово покорпеть, дотошно изучить все возможности, без предубеждения, как говорится. У этого вашего Турена не было любовницы?

Вопрос хлестнул их, как пощечина.

НП залился краской и, помолчав, ответил:

— Я лично понятия не имею.

— Вот как? Что ж, охотно верю. Он ведь, небось, не трубил об этом на каждом углу.

— Простите, но мне сдается, что мы ни с того ни с сего бросаемся по весьма и весьма сомнительному следу, — заметил Улофссон.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего особенного. Просто мы располагаем несколькими очевидными фактами и рядом странных точек соприкосновения. Зачем же копаться в личной жизни Бенгта?

— Да, — вставил Хольмберг. — Именно.

— Но я не это хотел сказать.

— А что же, черт возьми?

— Я имел в виду, что насчет Бенгта… позволю себе называть его Бенгтом, для простоты, как говорится. Потолковать надо насчет Бенгта, вот что. Я подумал, если у него есть любовница, то можно бы выспросить ее, поговорить с ней. Ведь вы не представляете, женатые мужчины болтают с любовницами о таких вещах, о каких при жене и не заикаются. Вдруг он сказал ей что-то очень важное с точки зрения поимки преступника.

Все молчали.

Черт возьми, думал Хольмберг, малый-то прав.

— Разве я не прав?

— Да, прав, — согласился Хольмберг.

— Ну? Так как, была у него приятельница? Будем называть ее так, потому что слово «любовница» в нынешних обстоятельствах звучит, пожалуй, грубовато.

— Нет, — сказал Улофссон. — Я судить не берусь.

— Я тоже, — сказал Хольмберг. — Не знаю. Но думаю, вряд ли. Староват он для этого.

— Нет, парень. Нет. Возраст, если хочешь знать, только добавляет пикантности.

Час спустя решительно все заподозрили в Эмиле Удине ясновидца.

Трубку снял Хольмберг.

— Добрый день, — услышал он женский голос. — Кто у телефона?

— Ассистент уголовной полиции Хольмберг.

— Добрый день. Мне ужасно неловко, но… Мое имя Сольвейг Флорён, и…

Голос смолк.

— Да? — сказал Хольмберг.

В трубке откашлялись и продолжали:

— Мне очень неловко вас беспокоить. Я знаю, у вас и без того забот хватает, но… Я знала Бенгта… Турена… комиссара. Вот и подумала, вдруг вы мне поможете.

Хольмберг вздохнул.