Может, дело в этом? Что он сам… с таким же успехом…

Ему доводилось читать статистику. За четыре года при исполнении служебных обязанностей погибли шесть сотрудников полиции. Около девятисот в течение года получили увечья.

Читал он и о способах нападения: удары ногой — по икрам, по кадыку, в грудь, в лицо, в пах, в живот; головой — в живот, в лицо; кулаком — в лицо, по губам, в глаза, в грудь, в пах; укусы; попытки удушения; выкручивание рук; тычки пальцами в глаза.

И об орудиях нападения тоже читал: резиновая дубинка, бутылка, нож, обрезок металлической трубы.

В первую очередь доставалось тем, кто носил мундир, тем, кто патрулировал улицы, тем, у кого низкое жалованье, — они сталкивались с населением, на них и нападали.

Но смертельный исход был все же редкостью.

Большей частью несколько дней на бюллетене. Иногда — месяц-другой. И уж совсем в исключительных случаях — пенсия по инвалидности.

…Подобные происшествия снова и снова рождали в нем ощущение, будто чья-то холодная как лед рука сжимает и выкручивает нутро.

Когда он слышал или читал о тех, кого постигло несчастье…

С таким же успехом это мог быть и я, думалось ему.

Но если бы при исполнении служебных обязанностей его вдруг…

Кошмарный сон, ужас. Засада. Хладнокровно рассчитанная. Запланированная.

Вот как сейчас…

От этого пробуждался дух товарищества. Чувство локтя.

Которое усиливалось и обострялось.

И от этого же рождалась ненависть.

Причем ненависть не только к преступнику. Но скрытая ненависть к любому из подозреваемых.

Нужен виновный. Главное, чтобы был кто-то виновный… Жажда мести… Злоба. Ненависть. Дать сдачи…

Горечь, печаль, неуверенность… Ненависть и жажда мести стали защитной реакцией.

— Да, — сказал он. — Когда мы поймаем этого мерзавца…

Он не сознавал, как долго медлил с ответом.

— Черт! — Улофссон треснул кулаком по стене. — Черт! Он был мужик что надо. В полиции таких еще поискать. Иногда злющий, несносный, и работать с ним — взвоешь! Совершенно несносный в худшие свои дни… Но… я его ценил. Потому что мужик был отличный. Не юлил никогда… он был… что надо.

— Он есть… — тихо поправил Хольмберг.

В двенадцать минут второго дверь отворилась, и человек в белом халате направился к ним.

— Я доктор Андерссон.

— Хольмберг. А это инспектор Улофссон. Белый халат кивнул.

— Ну, как там? — спросил Улофссон. Доктор Андерссон посмотрел на него.

— Он жив. Пока жив. И это странно, ведь с чисто медицинской точки зрения он должен был умереть. После такого ранения.

Улофссон ощутил, как отлегло от сердца, а Хольмберг опустился на диван: голова закружилась. Но тотчас же встал.

— Пуля вошла в самый центр затылка, — сказал врач. — Но что-то тут не то. Во-первых, черепную кость не разнесло на куски, а ведь при таком попадании это было бы вполне естественно. Входное отверстие невелико, я предполагаю, калибр девять миллиметров. Обычная пуля такого диаметра прошла бы навылет, оставив на выходе дыру размером с кулак. Но… рентгеновские снимки показывают нечто странное. Разумеется, пока рано делать окончательный или почти окончательный вывод, однако место, где застряла пуля, выглядит на снимке легким затемнением. Не исключено, конечно, что пуля окружена воздухом, и все-таки я бы осмелился утверждать, что речь идет о…

— Холостом патроне?

Врач взглянул на Улофссона.

— Но каким же образом…

— Было у нас такое подозрение… до некоторой степени.

— Вот оно что! Да… смею почти наверняка утверждать, что мы имеем дело с холостым патроном, то есть с пластмассовой пулей.

— Можно на нее посмотреть? Вы сумеете извлечь ее так, чтобы мы могли убедиться своими глазами? Только вы, конечно, еще не успели ее достать?

— Нет.

— А когда? Сегодня?

— Не знаю.

— Что?!

— Я не могу взять на себя такую ответственность. Риск слишком велик.

— Но в чем же дело?

— Она вошла вот здесь. — Врач прикоснулся к своему затылку, показывая, где именно. — На ощупь нижняя часть затылка мягкая, кость начинается чуть выше.

В этот-то стык и угодила пуля. Он… Кстати, кто он та кой?

— Бенгт Турен. Комиссар уголовной полиции.

— Вот это да! — У врача отвисла челюсть. В самом прямом смысле.

— Вы что же, не знали? — удивился Хольмберг.

— Нет. Не знал. Мне сказали только — срочное обследование. В больнице все вверх дном, сами видите. Катастрофа на шоссе…

— Да, катастрофа… И все же? Что с Бенгтом? Как он?

— Пуля вошла в мозг тут, на уровне ушей… сзади. — Он похлопал себя по затылку. — Здесь находится гипоталамус. Погодите. — Врач вытащил из кармана листок бумаги и сделал набросок. — Итак, заштрихованная область — это гипоталамус. Здесь, в так называемом центральном отделе мозга, расположены жизненно важные центры. Пока они исправны, человек остается человеком. В частности, именно этот участок управляет бодрствованием и сном. Насколько я могу сейчас судить…

Он умолк, потер подбородок.

Ни Хольмберг, ни Улофссон его не торопили.

— Трудно, когда не можешь сказать ничего определенного, но, все же, основываясь на результатах осмотра раны и рентгеновских снимках, я склонен допустить, что… скажем, центр бодрствования весьма серьезно поврежден, а может быть, даже полностью выведен из строя.

— То есть? — деревянным голосом произнес Улофссон.

— То есть он будет находиться в коматозном состоянии вплоть до конца.

— Как долго… это… протянется? Врач едва заметно покачал головой.

— Не имею ни малейшего представления. Сколь угодно долго. А впрочем, может быть, я ошибаюсь. Запомните: может быть. Повреждения необязательно опасны для жизни. Просто, насколько я могу судить, ему уже давно полагалось умереть.

— Но разве нельзя его оперировать? — спросил Хольмберг.

— Если задет мозговой центр, то… — Врач развел руками.

Они поняли.

— Но пока ничего еще не решено.

Казалось, ночи не будет конца.

Обратно, на Мортенс-Фелад и Судденс-вег.

Улофссон тронул дверь — не заперто.

Оба чувствовали безграничную усталость, апатию, словно из них выпустили воздух, и вместе с тем им очень хотелось что-то предпринять.

Поймать виновного — вот что целиком занимало их мысли.

Поймать преступника — вот что еще имело значение.

Буэль они нашли в кухне Туренов.

— Соня спит, — сказала она. — Ей дали успокоительное и сделали укол снотворного.

Глаза у Буэль были красные: не то от слез, не то от недосыпу. И выглядела она маленькой и усталой.

Плакала, что ли? — размышлял Севед. Из-за Бенгта? Из-за Сони? Или из-за того, что на месте Турена мог оказаться он сам? Едва ли он когда-нибудь узнает, о чем она плакала.

— Ну, как он? — тихо спросила Буэль.

— Жив. Во всяком случае, пока. Только… Все очень сложно и запутанно. Я потом объясню. Но, — Севед покачал головой, — похоже, он вряд ли выкарабкается.

Хольмберг тяжело вздохнул и почувствовал, что страшно хочет спать.

Во рту какой-то мерзкий привкус, и в горле скребет, когда глотаешь. Все вокруг подернулось красноватой дымкой и подозрительно качалось.

Крайнее переутомление…

— Где НП? — спросил он.

— В управление уехал.

— Он ничего не говорил? Ну, на случай, если задержится там?

— Говорил. Велел вам ехать к нему. Который час?

— Пять минут третьего.

— Я останусь здесь, — решительно объявила Буэль.

— Ладно, — согласился Севед.

— А ты где будешь ночевать?

— Он ляжет у нас на диване, — распорядился Хольмберг. — И вообще, если мы хотим завтра быть в форме, нечего всю ночь мыкаться. Заночуешь у нас.

— Хорошо. Но ведь тебе утром на работу, Буэль. Как же ты пойдешь?

— Позвоню и объясню, что произошло. В случае чего возьму выходной.